Новые тревоги, новые недоумения! До полива он уйдет или после полива? И главное, самое главное, – какую же все-таки цену назначит он за полив?
Третья новость – зловещая, страшная: Агабек послал верховых в три конца на розыски кадия Абдурахмана. Он вызывает кадия в Чорак. Зачем? С кем думает затевать он тяжбу перед отъездом, какие сделки понадобилось ему закреплять?
По этому поводу было великое сборище в чайхане. Забыли сады, поля, пастбища. И опять пророчествовал Сафар: «Погодите, до своего отъезда он еще успеет всех разорить!..» Один Мамед-Али видел радость среди тревог: что бы то ни было, но Зульфию он уже больше не потребует в свой дом!
Решили пойти навстречу судьбе – спросить Агабека: сколько он думает взять за полив? Направили к нему четырех стариков.
Старикам видеть Агабека не удалось: не снизошел. Говорил с ними от лица хозяина новый хранитель озера. Слова его были загадочны, доверия не внушали.
– Воду вы получите, – сказал он. – Ничего не продавайте заранее. Хватит тех денег, что есть у вас в кошельках.
А что было у них в кошельках? На весь Чорак – сотни полторы таньга. Старики сказали об этом хранителю. Он засмеялся:
– Кошельки ваши мне известны – они похожи на выдоенное вымя тощей козы. И все-таки повторяю: ничего не продавайте. Идите, почтенные, и передайте мои слова остальным.
Такой ответ не уменьшил тревог, скорее усилил их. А тут как раз вернулись верховые с известием, что кадий Абдурахман, закончив свой дела в недалеком селении Олты-Агач, завтра к вечеру прибудет в Чорак.
Селение замерло, стихло в ожидании великих дел и небывалых событий.
Только двое из всех жителей Чорака не разделяли общих тревог – Саид и Зульфия. А почему не разделяли – каждый легко может сообразить. Об этом хорошо сказано в сочинении проникновеннейшего Бади-аз-Замана-ибн-Мюфрида «Благоухание утренних роз», – вот что он пишет: «Влюбленность, если она сильна, всегда сопровождается легким затмением ума, как бы помешательством, которому, однако, не следует придавать значения, так как оно не опасно и вреда не приносит, – да и как бы могло быть иначе, если сама любовь есть чувство небесное, ниспосылаемое нам аллахом: разве может исходить от аллаха что-либо вредное? Поэтому, встречая влюбленного юношу, не следует удивляться его рассеянности, как равно и странности в суждениях: в нем происходит смешение мыслей и чувств, образуя путаницу, в которой никто не может разобраться, и меньше всех – он сам. Надлежит со всей снисходительностью выслушивать его и не вступать с ним в споры, особенно по поводу совершенств его избранницы, ибо это все бесполезно, пока он влюблен; осуждать же его за это могут только глупцы». Опираясь на мудреца, отнесемся и мы к нашим влюбленным со всей снисходительностью и оставим их рядом друг с другом в ночном саду, не пытаясь воспроизводить их разговоров, порожденных той самой путаницей чувств и мыслей, в которой «никто разобраться не может…»
Старый кадий Абдурахман столько лет жил по кривде и судил по кривде, что в конце концов сам весь покривел – и душой, и телом, и лицом. И шея была у него кривая, отягощенная зобом, и нос кривой с тонким раздвоенным кончиком, и рот как-то странно кривился, и бороденка торчала вкось; вдобавок он заметно припадал на левую ногу и ходил, приныривая на каждом шагу. Так его и звали в просторечии: «кривой кадий Абдурахман». К этому добавим, что он постоянно поджимал один глаз, тот или другой, в зависимости от хода своих судейских дел: правый – в ожидании мзды, левый – по взятии.
А так как он неизменно находился в одном из этих двух состояний, по ту или другую сторону мзды, то и смотрел на мир всегда только одним глазом.
Он приехал в Чорак на старенькой крытой арбе с перекосившимися ковыляющими колесами, которым дорожная прямая колея заметно была не по сердцу: при каждом обороте они так и норовили вывернуться из нее. Пегая лошаденка в оглоблях была низенькая, взъерошенная, жидко-хвостая и с бельмом на глазу; криво сидел и возница в седле, согнув одну ногу в колене, вторую же вытянув по оглобле вдоль. Сам кадий, в соответствии со своим званием, помещался внутри арбы, за опущенными занавесками, а снаружи, где-то в промежутке между арбой и лошадиным крупом, пристроился писец, старинный соучастник всех темных дел кадия. Писец был хотя и не крив, но весь измят и как-то выкручен, словно его стирали, потом выжали, а расправить забыли – так он и высох жгутом. И цветная чалма на его длинной, дынеподобной голове тоже была скручена жгутом.
Агабек послал навстречу кадию слугу с приглашением в гости, но кадий отказался, оберегая от лживых наветов белизну своего беспристрастия. Остановился он в чайхане. Сафар сейчас же изгнал из чайханы всех любопытствующих и, поручив кадия заботам Саида, отправился по дворам, собирать одеяла. Обычай того времени требовал, чтобы каждому высокому гостю ложе было устроено из многих одеял, – по разумению Сафара, кадию полагалось не меньше десятка.
Умывшись и выпив чаю, кадий молча посмотрел на своего писца – одним только глазом, правым.
Так же молча писец встал и удалился в направлении к дому Агабека.
Вернулся он затемно, когда среди чайханы высилась уже груда цветных одеял – не десять, а четырнадцать, и кадий возлежал на них, накрывшись пятнадцатым. Писец – все молча – показал ему два пальца и еще полпальца. Это значило – двести пятьдесят. Кадий вздохнул, закрыл правый глаз и открыл левый, обозначив этим свой переход из состояния «до» в состояние «уже».
Затем между ними произошел короткий разговор – шепотом, дабы не слышал чайханщик.
– Что за тяжба? – спросил кадий.
– Не тяжба, а сделка, – ответил писец.
– Сделка? – удивился кадий. – Столь щедро за сделку?
– Ему, верно, очень повезло, – прошептал писец. – Полагаю, он схватил за хвост какую-то большую прибыль.
– Причем – законную прибыль, – наставительно заметил кадий. – Вполне законную. Завтра узнаем, – закончил он и, повернувшись набок, сомкнул левый глаз, ибо состояния «до» и «после» не распространялись на часы его сна.
Из всех кривых сделок, что на своем веку записал и закрепил старый кадий Абдурахман, эта превосходила кривизною все мыслимое! Доходное озеро, дом и сад обменивались на какого-то грошового, презренного ишака! Налицо была тайная цель, а по закону темные сделки со скрытыми целями строжайше воспрещались. Между тем предстояло записать обмен в книгу, причем так записать, чтобы поставленные от хана для надзора за кадиями многоопытные вельможи не могли ничего заподозрить.
Когда Агабек звучным и внятным голосом заявил о своем непреклонном решении обменять озеро, дом и сад на ишака, в толпе чоракцев, собравшихся перед чайханой, возник недоуменный приглушенный гул, как в огромном встревоженном улье. Начавшись у помоста чайханы, этот гул мгновенно перекинулся в задние ряды, всколыхнул и взбудоражил их, прошумел, подобно летучему ветру, по заборам, усеянным ребятишками, затем перелетел на ближние кровли, многоцветно пестревшие платками женщин. Озеро – на ишака! Он обменивает озеро на ишака!.. Не было среди чоракцев ни одного, у которого не замутился бы разум, словно застлавшись дымом, и не дрогнуло сердце.