Эти посетители хотели воочию увидеть работу столь популярного издания, а также познакомиться с тем, кого полиция называла «душой газеты», а Энгельс — диктатором {36}. Альберт Брисбейн, американский социалист, работал в Рейнланде корреспондентом «Нью-Йорк Дейли Трибьюн». Он рассказывал, что Маркс был одновременно умеренным и сдержанным руководителем, но при этом «обладал пламенным и страстным духом» {37}. Другие были менее щедры на комплименты. Карл Шурц, немец, который однажды станет министром внутренних дел США, участвовал в революции 19-летним юношей. Он был в Берлине во время событий 18 марта, а потом переехал в Кельн в поисках новых потрясений. Шурц посетил одно из собраний, на котором слушал выступление Маркса.
«Ему тогда было немногим больше 30, но он уже был признанным лидером социалистического движения. Излишне коренастый, с высоким лбом, очень черными и густыми волосами и бородой и темными блестящими глазами, он сразу привлекал к себе внимание». Однако, говорит Шурц, слушать речь Маркса было невыносимо: «К каждому, кто противоречил ему, он немедленно начинал относиться с крайним презрением, на все аргументы, которые ему не нравились, отвечал либо язвительно, иногда демонстрируя удивительное невежество, либо попросту оскорбительно по отношению к оппоненту». Шурц подагает, что таким образом Маркс сам отталкивал очень многих из тех, кто мог бы стать его союзником и последователем {38}.
Те, кто был ближе всего к Марксу, особенно Женни и Энгельс, видели в этом лишь проявление разочарования человека, уверенного в своей правоте. Когда дело доходило до политики, Маркс действительно не ведал неуверенности или сомнений, и для тех, кто его не знал, было порой затруднительно провести границу между уверенностью в себе и высокомерием. Он сам себе вредил. Он был журналистом, философом и экономистом, но хотя все эти дисциплины были связаны с политикой — политиком он не был. Маркс не делал ни малейшей попытки понравиться или произвести хорошее впечатление. Если его оценивали положительно — хорошо, он отвечал на это грубоватой, близкой к равнодушию лояльностью. Оценивали плохо — тоже хорошо, у него не было времени на обдумывание таких мелочей, как чье-то ущемленное самолюбие или раненые чувства собеседника.
К сожалению, список недоброжелателей Маркса в Кельне только вырос — это было плохо в первую очередь для газеты, которой для выживания требовались и спонсоры, и покровители. Промышленники опасались, что он забирает все дальше влево — особенно после того, как 5 июня он буквально атаковал премьер-министра Кампхаузена за его предложение считать события 18 марта не революцией, а бунтом, — и потому вскоре Маркс будет смещен. На этот раз катализатором послужит не общий кризис, а кровавая схватка в Париже {39}.
16. Париж, июнь 1848
Открыв глаза, я услышал резкий металлический звук, от которого задрожали стекла. Затем все стихло.
— Что это? — спросил я у жены.
— Пушки, — ответила она.
Алексис де Токвилль {1}
Мы уже говорили о том, что к июню 1848 года все жители Парижа были вооружены. Пропасть между классами стала непреодолимой, работа правительства результатов не приносила. Народ голодал. На улицах каждую ночь собирались толпы — взволнованные, возбужденные, готовые взорваться в любой момент {2}. В конце мая прошел слух, что рабочие хотят провести в июне банкет. Не требовалось особо развитой фантазии, чтобы сообразить: подобный праздник легко может перерасти в восстание рабочих. Однако в конечном итоге революцию спровоцировал не банкет — а действия правительства {3}. 21 июня Национальное собрание выпустило декрет, который отменял гарантированные кабинетом министров Ламартина рабочие места. Виктор Гюго, ныне член Национального собрания, предупредил, что это будет способствовать созданию «армии нищих, которые станут преторианской гвардией для будущего диктатора». Однако у правительства заканчивались деньги, и это сулило сокращение дорогостоящей программы создания рабочих мест, которую и так считали раем для антиправительственных радикалов {4}.
Для трудоустройства людей в рамках государственного и муниципального проектов были созданы национальные мастерские — в случае если люди не могли найти нормальную работу, такие мастерские позволяли заработать необходимый для выживания минимум. Учитывая слабость французской экономики, это было все, что стояло между голодом — и сотней тысяч озлобленных мужчин и их семей. Как только прошел слух, что программа может быть отменена, вспыхнули протесты. Раздались возгласы: «Пули или хлеб! Пули или работа!» — в городе опять появились баррикады {5}. К 23 июня Париж частично перешел под контроль вооруженных рабочих {6}. 24 июня генерал Луи Эжен Кавеньяк, военный министр и бывший военный диктатор Алжира, возглавил 50-тысячный корпус, который под его командованием начал контрнаступление {7}.
В Париже в тот день была страшная гроза, буквально затопившая город, однако это не остановило боевые действия. С 6 часов вечера пушки обстреливали здания и баррикады. Мужчины и женщины падали, сраженные осколками и пулями. Кровь ручьем текла между мокрыми камнями брусчатки. Рушились и превращались в груды щебня фасады зданий. Витрины были разбиты, и все товары можно было забирать без помех — если бы кто-нибудь отважился выйти из дома в эту ужасную ночь {8}. К концу дня заново избранное Национальное собрание передало все полномочия Кавеньяку. Французские демократические лидеры посчитали перспективу диктатуры менее страшной, чем толпу вооруженных и разъяренных рабочих, несущую Франции еще более страшную революцию {9}. Однако Кавеньяк рабочих не пугал — они были в ярости от предательства избранных законодателей. С каждым днем битва только разрасталась. Десятки тысяч мужчин и женщин сражались за каждую улицу. Токвилль никогда не испытывал особой симпатии к боевикам, однако и он говорит о том, что они боролись «умело и грамотно, демонстрируя недюжинный военный опыт, удививший даже старых офицеров». Женщины подносили боеприпасы, мужчины стреляли, а когда мужчин убили — женщины заняли их место, и теперь патроны им подносили их дети. Сент-Антуан, Пантеон, Пляс де ла Мадлен, ратуша — по всему городу восстание бушевало в течение 4 дней, и парижане пытались продержаться против профессиональных военных и артиллерии {10}.
Противостояние закончилось 26 июня. Потери были ошеломляющие — по некоторым оценкам, погибло полторы тысячи человек. Но убийства не прекратились, пока не пала последняя баррикада. Повстанцев выслеживали и расстреливали, так погибло еще 3 тысячи человек. До 15 тысяч было арестовано, 4,5 тысячи депортировано под конвоем в Алжир {11}. Для многих это тоже означало смертный приговор. Однако гибель людей, судя по всему, не слишком беспокоила перепуганное Национальное собрание.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});