И мной своевольно играли оне.
Вкруг меня как кимвалы звучали скалы
Окликалися ветры и пели валы,
Я в хаосе звуков лежал оглушен,
Но над хаосом звуков носился мой сон.
Болезненно яркий, волшебно немой,
Он веял легко над гремящею тьмой,
В лучах огневицы развил он свой мир. —
Земля зеленела, светился эфир.
Сады-лавирины, чертоги, столпы
И сонмы кипели безмолвной толпы.
Я много узнал мне неведомых лиц,
Зрел тварей волшебных, таинственных птиц,
По высям творенья как Бог я шагал
И мир подо мною недвижный сиял.
Но все грезы насквозь, как волшебника вой,
Мне слышался грохот пучины морской
И в тихую область видений и снов
Врывалася пена ревущих валов.
Это «Сон» насквозь, если так можно выразиться, «платонический» и одновременно библейско-евангельский. В нем – все. Человеку дано видеть возникновение нашего мира или, быть может, еще иных миров, после того как наш разрушится. Тот же Тютчев возгласил на все человечество, на все мироздание:
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые,
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил.
Но как дорого приходится расплачиваться за такие зрелища! И опять встает вопрос Достоевского – «по карману ли нам такая цена»? И сам Тютчев сознается:
Мы в небе скоро устаем, —
И не дано ничтожной пыли
Дышать божественным огнем.
Страдания эти – страдания « промежуточного существа», каким является человек -
Я связь миров повсюду сущих.
К этому определению Державина Боратынский прибавил новый эпитет, гениальный и по своему красноречивому трагизму и по своей яркой метафизической выразительности и точности -
Недоносок!
Великолепное, типично «бетховенское в поэзии» стихотворение Боратынского под этим заглавием разъясняет, в общем, до нужных глубин этот, поистине неисчерпаемый, термин, один уже составляющий грандиозный отдел в философской антропологии.
Я из племени духов,
Но не житель Эмпирея,
И едва до облаков
Возлетев, паду слабея.
Как мне быть? Я мал и плох;
Знаю: рай за их волнами
И ношусь, крылатый вздох,
Меж землей и небесами.
Блещет солнце: радость мне.
С животворными лучами
Я играю в вышине
И веселыми крылами
Ластюсь к ним как облачко,
Пью счастливо воздух тонкой:
Мне свободно, мне легко
И пою я птицей звонкой.
Но ненастье заревет
И до облак свод небесный
Омрачившись вознесет
Прах земной и лист древесный.
Бедный дух! Ничтожный дух!
Дуновенье роковое
Бьет крутит меня как пух,
Мчит под небо грозовое.
Бури грохот, бури свист.
Вихорь хладный, вихорь жгучий,
Бьет меня древесный лист,
Удушает прах летучий.
Обращусь ли к небесам,
Оглянуся ли на землю,
Грозно, черно тут и там;
Вопль унылый я подъемлю,
Смутно слышу я порой
Клич враждующих народов,
Поселян беспечных вой
Под грозой их переходов,
Гром войны и крик страстей,
Плач недужного младенца,
Слезы льются из очей:
Жаль земного поселенца.
Изнывающий тоской
Я мечусь в полях небесных,
Надо мной и подо мной
Беспредельных – скорби тесных.
В тучу кроюсь я, и в ней
Мчуся, чужд земного края,
Страшный глас людских скорбей
Гласом бури заглушая.
Мир я вижу как во мгле;
Арф небесных отголосок
Слабо слышу. На земле
Оживил я недоносок.
Отбыл он без бытия:
Роковая скоротечность,
В тягость роскошь мне твоя,
О бессмысленная вечность!
Эта единственная, не имеющая ни предшественников ни эпигонов, антропологическая поэма переходной творческой агонии только в своей первой части, вернее, в первом отделе представляет, так сказать, страничку из духовной автобиографии осужденного на смертную скорбь гениального мыслителя – поэта, которому нет места ни на небе, ни на земле: характерная судьба человеческой гениальности, если она настоящая, заключается в некоем предвечном скитальчестве и изгнанничестве – «Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову» (Матф. 8:20). Здесь гений получает честь разделить свою судьбу с Тем, Кто его посылает.
«Посему, вот, Я посылаю к вам пророков, и мудрых, и книжников; и вы иных убьете и распнете, а иных будете бить в синагогах ваших и гнать из города в город» (Матф. 23, 34).
Боратынский вкусил полную чашу скорбей непризнания и духовного изгнанничества. Физическое изгнанничество его не постигло – оно было уготовано для всей страны и всего народа, – и мы принадлежим к этому поколению внешних и внутренних изгнанников. На краю этого изгнанничества стоял А. Фет, когда пророчествовал в своем совсем не риторическом молении сквозь свой судорожный атеизм, припадкам которого был временами подвержен:
О Боже! перед кем везде страданья наши
Как звезды по небу полночному горят!
Не дай моим устам испить из горькой чаши
Изгнанья мрачного по капле жгучий яд!
И это все писали помещики, личное благосостояние которых и поэтически-мыслительский гений, казалось, не оставляли желать ничего лучшего. Так нет же – и они должны были нести свой крест.
И поэма Боратынского «Недоносок», переходя за свою специфическую биографичность, расширяется до размеров выражения очень характерной для эпохи Боратынского « мировой скорби», переживания мирового и общечеловеческого неблагополучия, порядка уже вполне экзистенциального, где ситуация и роковое стечение обстоятельств раскрываются как онтология. Ибо подлинный экзистенциализм совсем не есть отказ от онтологической проблемы, но лишь отказ от попытки взять ее приступом в лоб, логико-методологическими приемами классической философии, с тем, чтобы взять ее своим обходным путем. Экзистенциализм состоит в анализе положения человека в мире и его судеб и в расшифровке мирового шифра-жизни как символа. Сюда же входит и решение вопроса, почему согласно четвероевангелию и Иоаннову откровению судьбы мира как космоса так нерасторжимо сплетены с судьбами человека и Сына Человеческого и с Его крестом.
Термин « недоносок », если оставить его уничижительный смысл и принять смысл антропологически-метафизический, делается эффективным для разгадки смысла человека, мира и Бога только тогда, когда мы примем всерьез, к сведению и в известном смысле к исполнению, слова Евангелия: « Отец Мой творит и Я творю досель».
И тогда ответ столь же прост, сколь и грандиозен:
Продолжающееся творение мира и человека и притом в актуальной вечности.
Ни мир, ни человек не закончены, да и закончены быть не могут. Такая законченность была бы величайшей бедой и величайшим неудачничеством, – как в плане Божественном, так и в плане мировом. Здесь «конец» был бы действительно «концом» в самом черном и отрицательном смысле слова. Он означал бы финальную неудачу Бога в лице творящего и искупляющего Логоса – и удачу «проклятейшего сатаны», который поставил себе задачей во что бы то ни стало остановить миротворение и затормозить мировой процесс.
Для этой цели и придуманы им всевозможного рода завершенные системы (безразлично, в какой области и в чем бы они ни состояли), даже под самыми похвальными предлогами самой похвальной ортодоксии, – независимо от того, католическая ли она или марксистская («диаматическая»). Остановки на «седьмом дне », так сказать мирового шабаша, обязательно и во мгновение ока превращаются в шабаш ведьм и чертей. Это открытие сделал Гете, за что одно его можно уже назвать «трижды величайшим»:
Стоит сказать мгновенью: остановись, ты так прекрасно, —
Verweile doch! Du bist so schön!
– и человек безвозвратно попадает в лапы сатане, ибо его-то задача как раз и состоит в том, чтобы под каким угодно предлогом, но остановить как мировой процесс, так и его познание, то, что Гр. Герман Кайзерлинг так удачно назвал Die schöpferische Erkenntnis.
Неучитываемые заслуги надо признать за Анри Бергсоном и за Тейяр де-Шарденом в плане научно-философском (а у Тейяра и в богословском) за их нежелание признать «остановку на седьмом дне», за их отвержение «мировой забастовки», мирового «шаббеса» и за твердое исповедание для нашего времени самого важного догмата, который в иерархической Церкви и за догмат до сих пор не был принят и всячески держится в тени, «затушевывается»:
«Отец Мой творит и Я творю досель».
А это значит, что человек еще недоделан, недотворен, что перед ним – неслыханные перспективы в вечности, – не уявися, что будем, – что если он остановится, пожелает «передохнуть», пожалуется на скорби и усталость – то он недостоин ни самого себя ни, тем более, Того, Кто в начале благой катастрофы миротворения не был остановлен перспективой крестного кенозиса и актуальной бесконечности в Царствии Отца, постулируемой как тайна творения.