Читать интересную книгу Шестая книга судьбы - Олег Курылев

— Эрна! Замолчи!

— Нет! Ты слушай! Ты живешь здесь, читаешь лекции про своих римлян и не желаешь знать, что творится у тебя под носом. Ты когда-нибудь интересовался милым местечком под Мюнхеном с таким веселым названием Дахау? Ты задавался вопросом, что там происходит? Когда они казнили этих несчастных студентов, которые впервые сказали правду, хоть кто-нибудь поднял голос в их защиту? Ваш университет не пожелал даже дать им характеристики. А что ОН сделал с нашим городом? Посмотри! Недавно разбомбили Хофгартен. Там теперь не пройти из-за воронок. А ведь он может остановить все это в любую минуту, признав свое поражение! А наш Мартин? За что погиб наш Мартин? За Германию? Как же! За этих скотов, которые сделали его преступником! Нашего Мартина привязали к позорному столбу и расстреляли, как негодяя. Кого? Нашего Мартина! Того, кто готов был за чужую честь драться на дуэли! Нашего рыцаря и самого лучшего брата в мире! Он мечтал о горах. Он любил нас больше всего на свете. У него даже не было девушки, потому что его сердце было занято любовью к нам. И этот… людоед принес его в жертву ради своих планов! Он сидит там и радуется, что нет нашего Марти. О как я хочу, чтобы русские пришли и вытащили его из логова и распяли на кресте за все, что он совершил! Распяли на его поганом хакенкройцере!

— Эрна! Умоляю тебя!

Она уткнулась в плечо отца и зарыдала. Прохожие даже не оглядывались на них. Мало ли людей погибло в последние дни от бомбежек. Мало ли пришло похоронок с фронтов.

* * *

Che ncordarsi il ben doppia la noia

[40]

Эрна разложила на своем столе награды Мартина. Она бережно перебирала их, впервые рассматривая так близко и тщательно. Три Железных креста, из которых два на лентах, а один с булавкой. На всех роковая дата «1939» и свастика на пересечении лучей. Круглая медаль на синей ленте. Это за четыре года службы в вермахте. Этой весной Мартин должен был получить следующую степень — «за восемь лет». Правда, он говорил как-то, что послужные медали уже перестали выдавать. А вот спортивный значок. А это… значок в виде венка, пересеченного по диагонали винтовкой со штыком. Эрна знала, что это пехотный штурмовой знак. Вот отштампованный из тонкой жести и покрытый черной краской знак за легкое ранение. А вот Нарвикский почетный щит: пропеллер, якорь, эдельвейс. Мартин получил его вместе с крестом второго класса. Она вспомнила, как он рассказывал ей о Норвегии. Он приехал тогда в отпуск из России по случаю своего награждения Рыцарским крестом.

— На второй день после нашего выхода из Везермюнде мы облевали морякам все, что только можно. На нас, великих горных солдат, смотрели как на неопытных туристов. К нам в трюмы никто из матросов уже и не заходил. Там стоял такой запах! Мы валялись на трехъярусных койках, отказываясь принимать пищу, и жалобно стонали. Только человек двадцать на нашем эсминце — и твой брат среди них — еще выползали на палубу, проявляя хоть какой-то интерес к жизни. Скажу по правде, сестра, когда англичане потопили потом все эти чертовы эскадренные миноносцы, мы не жалели о них. — Тут Мартин, конечно, шутил, а Эрна звонко смеялась. — Позже, когда нас решили вернуть в Германию, мы хором кричали, что лучше пройдем пешком две тысячи километров, только бы снова не оказаться в море в утробе этих узких железных коробок. И все же, — продолжал Мартин, — Норвегия осталась в моем сердце навсегда. После войны мы обязательно с тобой поедем туда. Мы доберемся до самого Нордкапа, и ты увидишь северное сияние.

— А мы возьмем с собой Клауса?

— Какого Клауса? — нарочно не понял Мартин. — Ах, Кла-а-а-уса… Ну, не знаю, не знаю. Помнится, у тебя был еще и Петер. А до Петера этот, помнишь, такой толстый мальчишка из соседнего двора. Давай уж всех тогда соберем…

— Ну, Мартин! Перестань. Мы возьмем Клауса и Мари. Представляешь, какая будет компания!

Возможно, они еще верили в то, что говорили тогда, в январе сорок третьего года.

Эрна вздохнула и продолжила рассматривать награды. Вот Германский крест в золоте. Она взяла в руки восьмиугольную перистую звезду с огромной черной свастикой в середине. Свастика была на всех наградах и значках, но не в таком кричащем виде. Эта безвкусица могла бы быть партийной наградой, но никак не боевым орденом.

И, наконец, «Остмедаль», или, как ее называли, «мороженое мясо». Каска, граната, орел с вездесущим хакенкройцером. Все, кто воевал на Восточном фронте, получали этот «шедевр» на красной ленте, разработанный каким-то эсэсовским унтер-офицером.

Во время своего последнего приезда домой Мартин не любил рассказывать о России. Возможно, он видел там такое, о чем не хотел вспоминать. Эрна несколько раз спрашивала брата, но он отвечал односложно и сразу старался сменить тему разговора. Только однажды он проговорился:

— Если мы проиграем войну, Эрна, и русские придут сюда, боюсь, многие немцы пожалеют, что еще живы.

— Мартин, ты меня пугаешь! Они что, такие кровожадные?

— Просто им будет за что мстить.

* * *

Пятнадцатого января в полицейские участки Мюнхена стали поступать сообщения о том, что в разных частях города появились антиправительственные листовки. Всего в тот день их было обнаружено три штуки. Большие листы хорошей бумаги размером 20х30 см с короткими текстами, выполненными большими печатными буквами с легким наклоном:

«ФЮРЕР, ВЫ НЕ РАЗ ГОВОРИЛИ, ЧТО ГОТОВЫ ЗА ГЕРМАНИЮ ОТДАТЬ СВОЮ ЖИЗНЬ. ВАМ НЕ КАЖЕТСЯ, ЧТО УЖЕ ДАВНО НАСТАЛ ЭТОТ МОМЕНТ? НЕУЖЕЛИ ВАМ ЕЩЕ НЕ ПРИШЛО В ГОЛОВУ, ЧТО ВАША СМЕРТЬ — ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЫХОД И СПАСЕНИЕ ДЛЯ ВСЕХ НАС, ТЕХ, КТО ЕЩЕ ОСТАЛСЯ? ВЫПОЛНИТЕ ЖЕ НАКОНЕЦ СВОЕ ОБЕЩАНИЕ!»

Две такие листовки были прикреплены кнопками к доскам объявлений, одна — наклеена на круглый фонарный столб.

Учитывая приближающийся День рейха, полиция и гестапо мгновенно отреагировали на случившееся. Весь город был взят под усиленное наблюдение. Вспомнили о «Белой розе», однако ни по стилю, ни по количеству прокламаций какая-либо связь с нею не просматривалась. Через день появились еще три точно такие же листовки, Все говорило о том, что это дело рук одиночки. Анализ текстов и графологическая экспертиза наводили на предположение, что автором прокламаций является либо женщина, либо подросток.

Слух о листовках быстро распространялся. Достаточно было одного короткого взгляда, брошенного на них издали, чтобы сразу схватить и понять смысл написанного. Многие прохожие, увидев листовку, не только не спешили ее сорвать, но даже не звонили куда нужно. Одни полагали, что лучше не связываться, другие считали, что и кроме них есть кому сообщить властям, третьи… Третьи испытывали смешанное чувство злорадства и благодарности и, отойдя подальше, наблюдали за реакцией остальных.

Листовки продолжали появляться строго через день. Их наклеивали рано утром или ночью. Наполненный сарказмом и издевкой текст оставался неизменным. Он словно эхо звучал то в одном, то в другом уголке Мюнхена. В гестапо пришли к двум выводам: первое — это делает тот, кто ходит ночью или рано утром на работу или возвращается с работы домой; второе — он (или она) работает через сутки.

Поскольку полицейских оставалось все меньше и меньше, им была дана команда прежде всего следить за досками объявлений в темное время суток. Следить издали, чтобы не спугнуть злоумышленника. В гестапо понимали, что вопрос его поимки — вопрос времени. Но времени, как и полицейских, оставалось все меньше. Кто-то уже донес обо всем этом в Берлин, и оттуда поступил категорический приказ: прекратить безобразие в кратчайший срок.

* * *

Профессор готовил на кухне завтрак и ждал дочь с суточного загородного дежурства. Он уже беспокоился, что ее долго нет, Телефон не работал. Связаться с Эрной на службе невозможно. Правда, прошедшие день и ночь были тихими, обошлось даже без сирен, и все же его терзали смутные предчувствия.

Он услыхал шум подъехавшего автомобиля, потом хлопок парадной двери. Наконец-то! В дверь позвонили, затем раздался настойчивый стук. Профессор чуть не бегом бросился открывать.

— Ну, я же говорил, что мы еще увидимся! — сказал какой-то красноносый тип, вваливаясь в прихожую. Следом за ним вошли еще четыре человека.

— Что случилось? Кто вы?

— Гестапо.

Красноносый снял пальто, меховую шапку, кашне, достал расческу и перед зеркалом стал зачесывать назад редкие белесые волосы. Он был чем-то очень доволен. Настолько доволен, что едва сдерживал радость. Другие тоже поснимали верхнюю одежду и, — не обращая на профессора ни малейшего внимания, деловито прошли в комнаты.

— Начинайте, — крикнул им тот, что стоял у зеркала. Он дунул на расческу, спрятал ее в карман пиджака, поправил галстук и повернулся. — Ну, господин профессор, вы меня, конечно, не помните. А я вас не забыл. Где мы можем побеседовать?