смогу подчёркнуто-холодно обсудить что-нибудь о делах, выставить его за дверь и быть ледяной королевишной.
Это всё было почти что истерикой. Я бурлила словами, они лились из меня яростно, зло, снося собой и ломая все плотины из привычных социальных норм, вежливости и хоть какого-то самоконтроля. Мне хотелось его бить всем, что попадётся под руку, и забить так до смерти, а потом выйти в окно; в глазах гуляли цветные пятна; мне хотелось, чтобы он подошёл, стиснул, обнял и убедил, что всё это нелепая случайность, что ему не всё равно, что я кому-нибудь нужна просто так.
Меня сносило этим потоком, топило, и не различить уже, где верх, где низ.
Не знаю, что было у меня в лице. Не знаю, что Арден понял, до чего догадался, а, может, это и вовсе была глупая случайность, спонтанный жест, только и всего. А может быть, он и правда в чём-то взрослее меня, и голова у него свежая, и внутри ещё остались какие-то силы, чтобы быть выше дурацких обвинений.
Или ему и правда было настолько надо. Или что-нибудь ещё.
Арден вздохнул, взял меня за руки осторожно, будто давай возможность отстраниться, привлёк к себе — так, что я уткнулась носом в жёсткий воротник рубашки. Он дышал поверхностно, отрывисто, будто обиделся или рассердился, но тёплые ладони обнимали меня ласково.
Он пах гостиничным шампунем — простым и немного мятным. Он пах пряным, кисловатым после дождя Лесом: подгнивающей прошлогодней листвой, влажной корой и птицами. Он пах человеком и зверем, карандашным графитом и заклинаниями, кухонной солью, замешанной с сушёными травами, и немного запретной магией.
Он пах домом. И я разбилась.
Я разрыдалась некрасиво, в голос: искривлённым уродливо непослушным ртом, широкими дорожками невкусных солёных слёз, болезненно опухшими глазами и лихорадочными, жадными попытками затолкать в себя воздух. Пыталась что-то сказать, объясниться, — но не могла; вместо сложных слов получались неуклюжие всхлипы, вместо фраз — резкие рывки диафрагмы.
Я рыдала про все те годы, когда думала, будто плакать — это когда глаза немножко мокрые, и ты улыбаешься криво и грустно. Про вязкое, как желатиновый холодец, одиночество. Про то, как раздирает на волокна страх, для которого будто бы нет причин, хотя ты-то знаешь: есть.
Про то, что я умею притвориться нормальной. Уверенной. Смелой. Знающей себе цену и умеющей уйти от того, что ласки — говорят, семья, что все они, как я, что у них (у нас!) есть большой, настоящий, смысл, — и что просят за это всего ничего: вечное служение и, может быть, умереть.
Я плакала о том, что мне ужасно, до боли в брюшине, до спазма в горле, хочется остаться. Или даже не так: о том, почему.
— Я истерююю, — прорыдала я в рубашку, выкручивая пальцами пуговицы.
— Ну… ладно.
Его рубашка была вся мокрая: надеюсь, что от слёз, но, по правде, наверное, не только. Одна из пуговиц всё-таки не выдержала и оторвалась, и я запустила ладошку внутрь, уперевшись в бритую, испещрённую колдовскими знаками грудь. Арден чмокнул меня в макушку, а я зажмурилась, страшно, до ушей, покраснела и затихла, сжалась.
Я замолчу — и всё сломается. Он же, как все мужики, терпеть не может истерик; у него же байка эта любимая, про великую рациональность; и…
Но он сказал совсем не то, что я ожидала:
— Хочешь — уедем?
l
— К-куда?
— Отсюда.
Я всё ещё не решалась от него отклеиться, будто стоит мне поднять глаза — и произойдёт что-то ужасно плохое.
— З-зачем?
Арден вздохнул.
— Хочешь или нет?
Я всё-таки отодвинулась. У Ардена было острое, какое-то хищное лицо, и смотрел он мимо. Я старательно, с нажимом вытерла глаза, напоследок смачно шмыгнула носом и только затем сказала неуверенно:
— Мне кажется, что ты этого не хочешь.
— Да какая разница?
Отлично, Кесса, просто отлично. Можете давать совместные мастер-классы по коммуникации, чтобы хоть кто-нибудь хоть чему-нибудь научился на чужом дурном примере.
— Это было твоё предложение.
— Так ты хочешь или нет?
— Может, я ещё не решила?
— Ну, решай.
— Как я решу, если ты ничего не объясняешь?!
Арден закатил глаза, перекинул на другую сторону косу и сел в кресло, скрестив руки на груди.
— Тебе здесь не нравится?
— Не слишком, — честно сказала я.
— Тогда о чём думать?
— Может быть, где-нибудь в другом месте мне понравится ещё меньше?
— Да куда уж меньше!.. Не хочешь слушать Матильду — не надо. Мама моя не нравится — ладно, мы с ней по телефону поговорим. Может, ты ещё хочешь, чтобы я из Сыска уволился?
— Это-то тут при чём?..
— Ладно. Ладно!.. Хрен с ним с Сыском, хрен с ним с расследованием, покажи, на что ещё плюнуть сверху и растереть. И давай уж сразу весь список.
Слёзы все как-то высохли. Только в глазах было сухо и неприятно.
— Список чего? — холодно спросила я.
— Всего.
— Чего — всего?