между жизнью и смертью.
Первым испил горькую чашу молдаванин Вася Рымарь, бесстрашный заставский парламентер. Уже у самого дзота осколок вражеской мины рассек ему голову.
На заставе Васю считали везучим, чуть ли не заговоренным. Сколько раз, безоружный, стоял он под дулами снайперских винтовок, чувствуя холодное дыхание смерти, во скольких переделках на границе был он смел и удачлив! Теперь его небольшое, щуплое тело лежало под плащ-накидкой в углу блиндажа, вызывая жалость и сочувствие, в которых Вася Рымарь меньше всего нуждался при жизни. Как ни велик был накал боя, в блиндаже двигались осторожно, с оглядкой на бурую от крови плащ-накидку, будто боялись чем-то помешать Рымарю, причинить ему какие-то неудобства. Даже Тимушев, человек без предрассудков, и тот говорил шепотом. Дутов слушал сбивчивую, невнятную скороговорку сержанта и думал: «Вот первая смерть на их глазах, первая потеря. Ожесточит ли она людей? Ила, наоборот, сломает, заставит кланяться каждой пуле?..»
Положение было серьезным. В разгаре была атака на мост, которую дзот-2 обязан был активно поддержать огнем всех своих калибров, но и допустить высадку противника на наш берег с выходом во фланг обороны заставы никак было нельзя. Оставив в дзоте большую часть отделения во главе со станковым пулеметчиком Родионовым для выполнения основной задачи, Дутов вместе с Тимушевым, Муртазиным, Клементьевым и Семеновым скрытно по траншее выдвинулись к самому берегу и затаились в ожидании вражеского десанта.
Враг не заставил себя ждать. Три надувные саперные лодки быстро приближались к берегу. Григорий Дутов приказал приготовить гранаты. У него их было пять. Воевать можно. Пусть только подойдут поближе. К самому берегу. Вот так. Ну, еще… Григорий старался отвлечь себя, сосредоточиться на чем-то менее существенном, только бы отогнать подступившую вдруг к горлу тошноту, унять дрожь в руках и теле. Начинался приступ малярии. Это он почувствовал еще в дзоте, когда зябкая, колкая дрожь растеклась по телу и вялой тяжестью стали наливаться руки. Григорий схватил малярию в Леово, в комендатуре на учебном пункте, где до прибытия на заставу обучал молодых пограничников, и теперь время от времена страдал от ее изматывающих приступов. Он боялся этого своего состояния и обычно старался оттянуть момент полной прострации, подавить ее своей активностью. Болезнь выжимала из него все силы, он из нее — душу. Так они и мучили себя обоюдно в строгой тайне, и вряд ли кто на заставе догадывался об этом. И вот теперь, в самый неподходящий момент, предательский недуг снова бросал ему вызов.
Враг уже достиг мертвой зоны, где берег не простреливался из дзотов, и, уверенный в успехе, действовал беспечно. Все три лодки сошлись почти вплотную, и так, сомкнутым строем, подходили к берегу. Уже плоскими светлыми пятнами рисовались в сумеречном свете лица солдат, слышались короткие, резкие слова команд.
Григории сжал в непослушной, обмякшей руке гранату. Не без труда поставил на боевой взвод. Холодная испарина покрыла его лоб. «Только бы добросить», — подумал он и громко скомандовал: — Огонь!
Пять юрких гранат, описав короткую дугу, одна за другой рванули в гуще вражеского десанта. И тотчас крики раненых огласили берег. Не давая врагу опомниться, пограничники наращивали и наращивали свой удар. Вслед за гранатами в ход пошли винтовки и карабины. Пули, пущенные почти в упор, настигали и разили обезумевших от страха вражеских солдат повсюду: в воде, в еще державшихся на плаву понтонах, в прибрежных камышах. В численном отношении превосходство десанта было подавляющим, но внезапность удара и решительность засады предрешили исход этой скоротечной схватки. Все три тяжело груженных понтона с людьми и оружием пошли ко дну. Место было не таким уж мелким, и те, кто уцелел, в диком страхе и ужасе цеплялись друг за дружку, не помышляя больше ни о чем, кроме спасения, и тем ускоряли развязку. Прозвучало еще два-три запоздалых выстрела-шлепка по пустынной глади реки, и Дутов приказал отходить.
Противник, видимо, понял наконец, что десант его напоролся на засаду, и открыл по берегу ураганный огонь. Но было поздно: вся пятерка пограничников уже укрылась в дзоте.
Перестрелка со стороны моста и насыпи мало-помалу затухала. Судя по всему, наша атака увенчалась успехом, но по-прежнему не было связи между дзотами, и обстановка была далеко не ясна. Действовать же на свой страх и риск Дутов не решался. Чувствовал он себя все хуже и хуже, поднялась температура, трудно было дышать. Его бросало то в жар, то в холод. Завернувшись в плащ-палатку, он пристроился в углу дзота рядом с убитым Рымарем и тщетно пытался унять лихорадку. Он собрал в кулак всю свою волю. Люди ждали от него решений, и он не имел права так раскисать. Он обязан был что-то делать, решать, действовать без всяких скидок на свое недомогание.
Гранаты кончились, боеприпасы подходили к концу. Дутов приказал прекратить огонь и подозвал к себе Тимушева. Он решил послать сержанта в дзот-3, где, по его расчетам, должен был находиться теперь начальник заставы, с задачей выяснить обстановку. Дутов понимал, что при нынешнем его положении отпускать Тимушева он не имел права, и в то же время ловкий и смекалистый Миша Тимушев больше всех подходил для этого задания. Выслушав лейтенанта, сержант не двинулся с места, будто ожидал услышать от Дутова что-то им недосказанное.
— Все. Выполняйте! — сказал Дутов.
— Вы плохо себя чувствуете? — скороговоркой, с обычным своим акцентом спросил Тимушев.
— Нет, нет, сержант, об этом ни слова начальнику. Это пройдет. Это пустяк. Простуда, понимаешь?..
Лейтенанту хотелось верить, что именно так оно и есть, он продолжал свою обычную игру с недугом и мог бы обмануть кого угодно, но только не себя. Он окончил до армии медицинский техникум, был фельдшером и знал о своей болезни все. Там, в командирском флигеле, в холостяцкой его квартире, лежали в ящике стола хинин, горчица и спирт, которые выручали его в трудную минуту, но обременять сержанта подобной просьбой он посчитал себя не вправе.
Тимушев выскользнул из хода сообщения, и первое, что бросилось ему в глаза, — зеленая фуражка Василия Рымаря. Как ни странно, фуражка была цела, без единого пятнышка крови. Тимушев бережно отряхнул ее и спрятал на груди под гимнастеркой.
Артналет кончился. Стрельба затухала. Противник, видимо, перегруппировывал силы для новой атаки. Почти рассвело, и перед Тимушевым открылась мрачная картина разрушений. Не существовало больше «райского уголка» — уютной летней столовой, которой так гордилась хлебосольная «Береговая крепость». Вместо конюшни — пепелище. Прямым попаданием разнесло продсклад, сильно пострадало новое, недостроенное здание заставы. Мины и снаряды подчистую выкосили молодую посадку орешника, повалили и сожгли забор.