В следующий раз устроим караоке. Никаких больше отговорок, – сказал Рик, смахивая начинку с моей щеки, словно он был моим старшим братом или очень молодым дядей. Рик обожал караоке. В «Обетовании» была караоке-система. Возможно, это была собственность Рика. Раньше я никогда не принимала участия в подобных развлечениях.
Вскоре кухня опустела, но мы с Адамом еще возились с картошкой. Пюре на День благодарения никогда не бывает слишком много. Мы чистили и резали клубни почти в полной тишине, словно впав в транс от монотонной работы.
– И как же вышло, что ты никогда не рассказывала о ней? – Сонный голос Адама вдруг прорезал тишину.
– О ком? – не поняла я.
– Ну, нечего придуриваться, что ты не понимаешь. О ней. О твоем грехопадении.
– Почему ты думаешь, что это была она, а не они? – Я хитро прищурилась.
– Всегда есть только одна, – сказал Адам. – Единственная. Которая все изменила.
– Сначала ты, – потребовала я, увиливая от ответа, о чем он прекрасно знал.
– О, мимоза стыдливая, какая же ты нудная, – усмехнулся Адам. – Ты уже слышала о мистере Эндрю Тексье и той склонности, которую вызвали у него мои языковые способности. И эта склонность была бы куда более пылкой, если бы не страх, внушаемый ему отцом. И моим отцом. И всей футбольной командой Форт-Пека.
– Он тебя не заслуживал, – сказала я.
– Не многие заслуживали. Очень и очень не многие. Давай, брось ломаться. – Он шлепнул меня картофелечисткой по заду. – Невежливо заставлять леди ждать.
– Ну и что ты хочешь знать? Я тут, а она нет.
– Но ведь ты попала сюда из-за нее. Как все вышло?
Он видел мой айсберг.
– Ты видел мой айсберг! – закричала я.
– Конечно, – не стал отпираться Адам. – Но однажды ты сама проговорилась. – Он перекатил несколько чищеных картофелин через стол.
– Не помню.
– Слишком много ганджубаса, – ухмыльнулся он.
Я попалась.
– Она не виновата. Дерьмовая вышла история, она запаниковала, и я оказалась здесь.
– А она? – Его брови удивленно взлетели. – Где она сейчас? Куда ее отослали?
– Никуда. – Я с трудом справилась с комком, подступавшим к горлу.
– Дерьмовая история. Правда.
На это я ничего не ответила. С картошкой было покончено. Адам сполоснул свой нож, выдвинул мусорное ведро из-под стола и ладонью сгреб в него скользкую кожуру, которая с тихим свистом рассекала воздух и тяжело приземлялась в шуршавший от каждого нового шлепка пластиковый пакет внутри ведра.
– Была ли эта таинственная незнакомка самой прекрасной девушкой в королевстве? – спросил Адам.
– Типа того. – Я кидала картофельные кубики в большую кастрюлю, и они падали, поднимая брызги. – Она действительно очень хорошенькая.
– Встречайте: наша безымянная Белоснежка, – сказал Адам, обращаясь к пустой кухне. – Мечта любой женщины.
– Белоснежка, – повторила я за ним, – подружка на один сеанс.
– И разбивательница сердец. – Адам потрепал меня по плечу, не сочувственно, а для пущего эффекта.
– Она не разбивала мне сердце, – не согласилась я.
Адам скорчил недоверчивую гримасу.
Я покачала головой и попробовала передразнить его:
– Говорю же, с самого начала все пошло не так.
– Конечно же, это не имеет никакого отношения к разбитым сердцам.
В кухню вошел Рик. Он успел привести себя в порядок: руки вымыты, вместо футболки – нарядная рубашка. Он обошел нас с Адамом и повесил на крючок свой фартук (дар Бетани Кимблс-Эриксон). Надпись на нем гласила: «Настоящие мужчины готовят и молятся».
– Кэм, можно тебя? – Он дотронулся до моего локтя. – Она сейчас вернется, – это уже Адаму, – не хочу надолго лишать тебя помощницы.
– Да мы уже почти закончили, – ответил ему Адам. – Осталось только доварить и размять.
Мы молча направились в его кабинет. Рик извлек из кармана связку ключей и открыл почтовый ящик. Он выдал мне посылку от бабули, пусть слегка помятую и потрепанную, но разве в этом дело. И еще вручил стопку перетянутых резинкой писем. Одно было от Коули, я знала это. Два других, видимо, от бабули, еще четыре – неожиданно – от Рут.
Рик запер ящик.
– Мы сказали им, чтобы писали, если захотят, потому что однажды ты все равно их прочтешь, только мы не знали точно когда.
– Почему сейчас? – Я не понимала. Письмо от Коули было на самом верху, мои пальцы касались букв, выведенных ее рукой. Я нерешительно теребила резинку, которой были перевязаны конверты.
– То, что я видел сегодня утром на кухне, мне понравилось, – объяснил Рик. – Прорыв не всегда происходит во время консультации. Иногда неожиданный прорыв куда ценнее.
– Почему вы называете пение под кассету прорывом? – удивилась я, постукивая пальцем по столу.
Рик накрыл мою руку своей:
– Это было совсем другое, ты сама прекрасно знаешь. На три минуты стена, которой ты отгородилась от нас с самого приезда, пала. Та самая стена, за которой ты прячешься сейчас. Ты позволила себе стать уязвимой, а без уязвимости невозможны изменения.
– Поэтому теперь я могу все это забрать? – Я приподняла пачку писем. От них исходил дух опасности.
– Да, они твои. Целиком и полностью. С этого дня тебе позволено украшать свою комнату. Лидия покажет тебе список разрешенного, и вы обсудите его вместе.
– Да, но я не чувствую, что исцелилась хоть чуть-чуть. – Никогда еще я не была так честна с Риком.
Рик затряс головой, прикрыл глаза и тяжело вздохнул:
– Мы не занимаемся целительством, Кэмерон. Мы помогаем людям прийти к Богу.
– Да, но я не чувствую, что стала ближе к Богу.
– Возможно, Бог стал ближе к тебе? – ответил Рик.
– А есть какая-то разница?
– Иди и прочти свои письма. – Рик открыл дверь. – Не заставляй Адама ждать слишком долго. Я обещал ему.
Прежде всего я открыла посылку. Бабуля прислала два пакетика конфет к Хеллоуину, несколько пар белых хлопчатобумажных носков для занятий бегом, а еще она испекла два вида кексов: простые и шоколадные. Кексы провалялись несколько недель, но я все равно съела парочку. На вкус они были… лежалые. В одном из писем она рассказывала о том, как же трудно печь десерты и не попробовать. Конечно, ради меня она готова была даже на это. Потом она призналась, что все-таки съела несколько шоколадных кексов. Один или два. Или три. Но не больше. Второе письмо было практически целиком посвящено семейству белок, которые поселились у нас на заднем дворе, к вящему бабулиному неудовольствию. Иногда, правда, сквозь раздражение прорывалось восхищение их проделками. Об «Обетовании» не было ни слова. Письма Рут, напротив, начинались и заканчивались тем, как все по мне соскучились, как усердно она молится за меня и как, должно быть, тяжело мне приходится, в чем она не сомневалась. То,