Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

Йорг продолжал в том же духе, а дойдя до конца страницы, остановился и стал перечитывать написанное.

Ханс-Юрген лежал на своем тюфяке, краем глаза наблюдая за Герхардом и прислушиваясь к скрипу пера. Постепенно мелкие шумы улеглись: исчезло царапанье пера по пергаменту, так как Йорг закончил свой отчет, шуршание прекратилось, тишину нарушали всего лишь несколько чуть слышных голосов. Приор все сидел, согнувшись, над пергаментом и наконец протянул руку, чтобы потушить свечу. По комнате распространился запах свечного дыма. Ханс-Юрген услышал, как приор сдвинулся с места, и догадался, что тот снова достал перо. Опять послышалось царапанье, но звук был грубее, чем прежде, причем много раз повторялось одно и то же движение. Это он вычеркивает все написанное, с запозданием догадался Ханс-Юрген… Он заснул или был на грани засыпания, когда на ухо ему кто-то шепнул:

— Это известковая пыль. Мы видели его в карьере.

Он сбросил с себя оцепенение не сразу же, а когда поднял голову, рядом никого не было. Известковая пыль. Карьер… Что-нибудь еще? Или нет? Голос принадлежал Сальвестро.

— Гиберти!

— Да, ваше святейшество?

— Где сержант Руфо?

Слуга со щипцами для снятия нагара и со свечой в руке осторожно заглядывает через выдвижную дверь в дальней комнате, замечает их и останавливается, расставив ноги на ширину всего порога. Лев нетерпеливым жестом велит ему заниматься своим делом. Вскоре из темнеющей комнаты к ним тянутся струи свечного дыма. В кишках угрожающе урчит и булькает; завтрашнее испражнение сулит оказаться очень болезненным. Возможно, думает он, сведения Лено окажутся недостоверными. А возможно, думает он, что и нет. Один Руфо узнает наверняка, потому что один Руфо сталкивался с ними лицом к лицу. Они прислушиваются к шагам в смежной комнате. Руфо и, может быть, полковник. Наконец дальняя дверь закрывается.

— Полагаю, он на службе у Венецианской республики, ваше святейшество, — говорит Гиберти.

Не глупо ли с его стороны собирать в Риме участников того, что творилось в Прато? Не будет ли с его стороны еще большей глупостью ничего не предпринимать, в то время как они маневрируют вокруг него? Если людей не направлять, они ошибаются. Если направлять по ложному пути, они грешат. За сим следуют несчастья, и начинают зиять ненасытные категории: глубокое «непредвиденное», засасывающее «неожиданное», столь же лишенные измерений, как и затемненная смежная зала, где шамкал своими губчатыми губами епископ Специи. Будущее всегда превосходит ожидания… Мудро ли это?

Да, решает он, взвешивая и прикидывая, лучше ошибиться по эту сторону осторожности. Лучше перерезать им глотки.

— Пошли за ним, — говорит он.

— …?

— …!

Это занимает неделю. Предварительно пережеванный коренными зубами клириков и наполовину растворенный в слюне говорливых папских чиновников, этот сочный кусочек сплетни передается изо рта в рот по направлению к Тибру, перебирается через мост, затем выкашливается прямо в город: тошнотворная слизь информации, которую следует обнюхать, как осторожные собаки обнюхивают кислотную пену блевотины друг друга. Чем таким озабочен ныне Его Затей-Потей-Святейшество?

— Епископ Специи?

— Это было несколько месяцев назад…

— Да нет, на прошлой неделе.

Но дело не в епископе Специи, и не в растущей крысиной проблеме, и не в угрях. Раздетые женщины и едва ли не публичное совокупление? Мужеложство? Французы? Нет, нет, нет, нет… Достоверные источники из кухонь Папского престола сообщают о некоем разговоре…

— Ску- и, смею добавить, — чно.

— Нет, погодите, послушайте…

Затем следуют «гм…», «угу» и «ну так и что?».

Итак, на этой ярмарке слухов торгуют не вполне римским сырьем: не свальным грехом, не скандалами и не сифилисом. Не скоропостижными лишениями благосклонности, не оправданными воздаяниями по заслугам и даже не упоминаниями о всегдашней притче во языцех — кардинале Армеллини. Чувствительная коллективная кора головного мозга всего города томится в своей травертиновой мозговой котловине. Сплетня между тем подвергается мутации, выбрасывает цепкие конечности, постепенно становясь чем-то таким, что Рим в состоянии опознать… Появляется Слухо-Зверь, щеголяющий шкурой из генуэзского бархата с узором в виде гранатовых плодов, с семью ногами, одной головой и тремя хвостами (что на два больше, чем у среднего англичанина). Иберия-на-Тибре не в ладах сама с собой, она распускает о Звере еще пущие небылицы, наделяя его все большим числом омаровых щупалец. Посольское недовольство вряд ли можно считать захватывающей вещью, но оно, по крайней мере, предлагает точку опоры в этой истории, туманной и несколько оторванной от действительности.

— Ну а чего же еще можно ждать от портингальцев?

— И от испанцев.

— Хм… А это правда, что они чистят зубы мочой?

Слухо-Зверь галопом скачет то там, то сям, изменяясь и распадаясь на части, теряя на рыбном рынке два вымени, отращивая жабры в Понте, а в соседнем Парионе он исторгает пузырь трепещущей слизи и дальше движется с трудом, несмотря на добавление пятнадцати крепких щупалец. Под конец он грустно ползет вниз по виа делле Боттеге-Оскуре: оскальзывающийся арабеск, рывок на юг, к спасительной реке… Слишком поздно. Судьба уготовила ему удушение внутри панциря из его собственных, затвердевших на солнце выделений. Зверь мертв, но Слух о нем продолжает жить. Его шершавый, словно гравий, язык слюнявит уши толстопузым монахам, дамам полусвета, капризным подуотшельникам…

— Они друг друга стоят, высокомерные ублюдки.

— Надменные, я бы сказал.

— Правильно, надменные ублюдки…

А еще заносчивые, и самонадеянные, и… Что ж, первую и самую легкую опору Слух находит в многочисленных римских предрассудках по отношению к чужестранцам: все цыгане — еретики, все поляки — воры, флорентинцы — приставучие содомиты, венецианцы — чванливые брюзги, а неаполитанцы годны только для простых сельских работ. Венгры? Они задирают локти, когда выпивают, и носят странные бесформенные шляпы. Англичане — это алчные, сквернословящие, ограниченные, зловонные хвостатые жабы, а немцы жрут, словно свиньи, и ведут скучнейшие разговоры. У французов две замечательные черты: вторая — это их пение, звуки которого напоминает рев козы, задумавшей родить кафедральный собор. А первая — это то, что два года назад они убрались обратно за Альпы. В коридорах пришедших в упадок дворцов громыхают костями несколько беззубых реликтов понтификата Борджа, ревностные блюстители limpieza di sangre[45], сворачивавшейся у них в венах, настойчиво продвигающие Черную Легенду о том, что виной всему англичане, и в своем угасании неспособные усмотреть, как гонка за причудливыми животными в Индиях сочетается с репутацией беспощадных воинов, добытой испанцами ценой крови. Гораздо более оживленные споры ведутся в конюшнях и в дешевых борделях, среди конюхов, шлюх и солдат из армии Кардоны в Неаполе, временно направленных в Рим: они самодовольно расхаживают туда и сюда, подпирают кулаком щетинистый подбородок в тавернах Рипы, где разыгрывают обходительную безучастность и делают ставки на исход дела.

— Играть в азартные игры! Еще один отвратительный иберийский порок.

— Играть на что?

Не очень ясно на что. Дальнейшие видоизменения Слуха связаны с пристрастием горожан к экзотике. Добрый старый Ганнон играет какую-то роль в странном трехстороннем соглашении, заключенном в садах Бельведера (об этой встрече теперь говорят как о «натянутой» или даже «бурной»), а слоновья популярность подпитывает расцветающее пышным цветом любопытство римлян. Что это за зверь, которого надо раздобыть? Чем невероятнее, тем лучше: серьезные шансы у Камелопарда, и у страшного Чешуйчатого Вепря, а также у разнообразных драконов. Распространение могучего, грубого, корявого Слуха сродни запуску воздушных змеев: так же увлекательно и так же символично.

— У него, — Колонна приумолкает, делает выдох, затем вдох, задумывается, с усилием распрямляется, начинает снимать рубашку, — самая непробиваемая на свете шкура. Броня, а не шкура.

Виттория цокает языком и причмокивает губами, когда ее отец, наблюдаемый ста двадцатью семью парами глаз, повторяет эту bon mot[46]. С ног его слетают башмаки. Вскоре он оказывается совершенно голым, если не считать шляпы. Виттория молча его уводит. Почему ему всегда надо проделывать это во время мессы? Разве он не любит Бога? Кончик стрелы погружается в его череп немного глубже.

— Копыта, — говорит карлик своей жене-карлице в прокаленной зноем чердачной комнате где-то в Ватикане. (Слухи подпитываются от болтовни и тучнеют.)