— Странно, что такое говоришь ты, — ответил Руф: снова осознавая мое не слишком навязчивое присутствие. Я сам никогда не любил поэзию, но было одно стихотворение, которое я заучил в школе. Конечно, все его знают, оно всегда уносило меня с жарких переполненных улиц, где у нас были уроки, к знакомой мне придорожной харчевне. Она прямо там, где от Виа Клоциа отходит дорога, идущая среди холмов, у пятого дорожного столба за мансио у Карейи.
Когда я приезжал домой вместе с отцом, мы обычно останавливались там после всей этой пыли людной дороги, сидели и потягивали вино под увитой лозами беседкой маленькой харчевни. Мне не доставляло труда запомнить уроки с ходу, и я страшно гордился собой, декламируя их отцу в тот день, когда мы ехали в повозке домой. Конечно же, он тоже их знал, и потом мы часто читали их вместе, подъезжая к нашей таверне, «чтобы пробудить добрую жажду, мальчик мой», как он обычно говаривал. Как там оно было? Помню:
Дева-плясунья из Сирии, кудри окутав вуалью,Нежным взором осветит сумрак харчевенки чадной.Щелкают кастаньеты, время шажки отбивают,Губы цветут улыбкой, от хмеля щеки румяны.«Слушай, усталый путник, разгоряченный дорогой,Путь на время оставь, остановись на мгновенье!Здесь и вино, и пиво — отдохни хоть немного!Здесь есть плоды и цветы, и лиры звонкое пенье!В нашей беседке прохладно и так спокойно.Слушай — пастух в уголке на свирели играет.Этот печальный напев навсегда ты, о путник, запомнишь.Дешево наше вино, но, покуда ты дремлешь, усталый,Будет оно ручейком с нежным пением течь в твою чашу.Эти цветы — золотые, как солнце, и, словно вино, они алы,Греются в солнце полуденном — видел ли краше?Бледные лилии — их у ручья собирали дриады —Кудри сирен украшать достойны хрупкой коронойЕсть у нас сыр в корзинах, хлеб и плоды из сада,Сочные сладкие сливы вот-вот от спелости лопнут.Яблоки здесь и орехи висят на ветвях склоненных.Руку лишь протяни — здесь сон, и любовь, и услада,Гроздья тутовых ягод висят над ослиным загоном,Дыни на солнце греют бока у изгороди сада…Эй, погонщик! Осел твой устал, запылился.Слышишь — цикады звенят в гуще лоз виноградных.Ты привяжи к оливе Весты любимца,Там, где в камнях под сосной ящерки резво играют.Будь же разумен — дай полудню минуть спокойно.Жаждущему работа — с кубком лежать ленивоС белым венком на кудрях, деву обняв рукою,Здесь, на старой скамье, в тени шелестящей оливы.Смерть забирает всех — унылых ли или веселых.Будут ли там, под землею, венки, и вино, и поцелуи?Кубки наполни вином! Прочь печали, начнем же застолье!Смерть шепчет: «Что же, сегодня пируй — вдруг завтра приду я?»
Несмотря на то что свои любимые стихи трибун читал без выражения и монотонно, слова мгновенно вызвали в моем воображении видение жаркой пыльной дороги, забитой людьми, грохочущими повозками, едущими туда и сюда к непонятной цели. А рядом с нею. В стороне от нетерпеливых криков торопливых путников и бесконечного вращения колес, таились в прохладной тени наслаждения маленькой харчевни, в которой застыло время.
Стихи говорили о чистых чувственных наслаждениях, и все равно, несмотря на их мрачное завершение, я никак не мог отделаться от мысли, что их можно истолковать аллегорически. Конечно же, эта картина напомнила мне другие, потрясающе похожие, созданные бриттскими бардами, превозносившими удовольствия Каэр Сиди. И в то же самое время эти песни, или очень похожие на них, орали в харчевнях деревенщины, восхваляя блуд. Это сходство усиливалось последующими воспоминаниями солдата.
Намереваясь прервать череду все более печальных воспоминаний, я спросил Руфина, как он попал в Испанию.
— Рассказывать-то недолго, — ответил он, — хотя на деле все бы по куда как дольше, а временами и куда труднее. Я уже сказал тебе, что мой благородный начальник, комес Велизарий, был отозван в Константинополь. Если бы он остался, то моя судьба, несомненно, была бы связана с его судьбой. Однако с его отъездом и после всех тех поражений, которые мы в то время претерпевали со всех сторон, у меня не оставалось ни видов на будущее, ни надежд — старый калека-ветеран, запертый в осажденном городе.
Но Фортуна, как я заметил, переменчива даже в своей немилости, и мне выпал неожиданный случай. Император поставил в замену Велизарию сенатора Либерия, который, прежде чем осесть в Византии, был лучшим другом моего отца. Следующей весной он прибыл с флотом на выручку нашему гарнизону в Сицилии и высадился в Панорме. Когда я узнал, кто наш новый главнокомандующий, я попросил доложить ему о себе. Старик (ему было за восемьдесят) принял меня как сына и постарался сделать для меня все, что было в его силах.
Я сказал ему, что бесполезен для армии из-за моего поврежденного запястья, но он и слышать об этом не желал. Он знал (возможно, от Велизария) кое-что о моей работе с артиллерией во время осады Рима и велел мне прийти на следующий день, когда он сможет предложить мне должность, соответствующую моему рангу и здоровью. Когда я явился к нему на следующее утро, он обнял меня и вручил мне назначение трибуном в Септон в провинции Мавритания Тингитана. Я должен был сменить Иоанна, старого моего приятеля по гвардии Велизария. «Я должен был бы сделать для тебя больше, мальчик мой», — сказал он мне. Я видел слезы у него на глазах — он очень любил моего отца и, думаю, увидел во мне что-то от него. Думаю, он еще и от возраста размяк, поскольку, хотя я и гордился своими достижениями, я был не настолько глуп, чтобы сравнивать свой узкий опыт с отвагой моего отца или с его пониманием великой роли Рима в истории.
Либерии рассказал мне, что, даже если бы я и не был вынужден дать слово Тотиле, моя изуродованная рука не дала бы мне возможности служить в Италии, где положение наших войск так неустойчиво. Часто старшим офицерам приходилось браться за меч или копье, защищая бреши в стенах осажденного города, или (как я сам чуть было не попал, служа Диогену в Риме) возглавлять кавалерийский удар, пробиваясь из ловушки. В Септоне я буду сам себе командир с минимальным вмешательством со стороны высшего командования. Думаю, он намекал на то, что я буду подальше от властей, пока не разойдутся тучи, что сгустились над Велизарием при императорском дворе.
— Что же, похоже, боги в конце концов стали благосклонны к тебе, — осторожно вставил я. — Воистину, можно сказать, что твой отец из Мира Иного вмешался в твою судьбу — ведь правда, не странно ли то, что ты встретился с его старым другом в такое время и в таком месте? Ну, и как пошли дела в Септоне?
Трибун уклончиво фыркнул.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});