Читать интересную книгу Мой взгляд на литературу - Станислав Лем

4. На очереди вопрос о «главной задаче» науки. Я думаю, что ею является прогнозирование, но есть и дополнительные требования, которые теория должна выполнять. В общем можно сказать, что наш разум проявляет тенденцию к выявлению единой основы разных явлений, т.е. он ищет инварианты с как можно наибольшей зоной охвата. Это точный факт, который удается вывести из совокупности разумной деятельности человека, особенно в пределах эмпирии, но не только в ее пределах. Итак, разум всегда стремится к выявлению гармонии; тикопийцы верят, что существует две разновидности львов: те, которые атакуют человека – это обычные львы, и те, которые его не атакуют – это львы, в которых вселились души умерших. Таким образом, непорядочное поведение львов, которые иногда съедают человека, а иногда – нет, оказывается приведено к определенной гармонии. Только что вместо выявления реальной связи явлений они дополняют действительность «связью» явлений ей навязанной, которую, как метафизическую, проверить не удастся. В эмпирии существует общая директива включения конкретных «локальных» теорий в область высших систем. Отсюда берутся всякие поползновения унификации, одни из них соответствуют времени, как, например, попытки открытия общего инварианта для микро– и макроявлений, другие же преждевременны – их плачевные результаты показал Нейрат, когда писал о «физикализме» социологии в «Encyclopaedia of Unified Science»[192].

Г. Мейбаум считает, что научная теория должна объяснять, а если, будучи феноменологической, этого не делает, то ученые испытывают неудовлетворенность и не прекращают усилий, чтобы переделать феноменологическую структуру в объясняющую. Он считает, что состав излучения абсолютно черного тела можно оценить, не пользуясь никакой теорией. Не пользуясь никакой теорией, вовсе не занимаясь наукой нельзя, как я думаю, прожить даже неделю. Ибо теорию я понимаю как результат индуктивного обобщения, по крайней мере prima facie[193], в ее эмбриональной форме, поэтому множество теорий воплощается на практике implicite, например, верой в то, что после определенных состояний всегда наступают другие состояния, и потому следует есть, пить, а когда что-то болит – ходить к врачу и т.п. Если г. Мейбаум считает, что тот, кто верит в бактерии, должен верить в вирусы, а кто верит в вирусы, должен верить в атомы, вплоть до необыкновенности частиц и антипараллельности фотонов, то он должен, прямо следуя цели, согласиться с тем, что тот, кто верит в абстрактно формализованные теории, верит и в теории, имеющие форму модели связи явлений, построенные из элементов языка более разговорного, а кто верит в такие теории, должен верить в еще более обыкновенные, именно вплоть до приема пищи, питья и посещения врача, поскольку основная формальная структура всех таких умозаключений тождественна, типа «если... то». Именно тот, кто считает, что жизнь идет сама по себе, а наука – по себе, что одно с другим немного или ничего не имеют общего, грешит против материализма. Это неопозитивисты придумали так называемые «элементарные факты», вроде прочтения состояния измерительных приборов, и признали, что таким способом следует отстроить, то есть из таких «элементарных фактов» реконструировать всю науку, чтобы изгнать из нее противную метафизику. Это утверждение просто противоречит действительности, поскольку никаких элементарных фактов нет. Еще перед войной у нас Вундгейлер-Койраньский показывал циклический характер физических определений. Как и везде, в методологии необходима мера, потому что стремление добраться до «первооснов» мстит, выводя столь ненасытного на бездорожье.

Г. Мейбаум в своих работах писал вещи удивительно похожие на те, о которых я здесь говорю. Например, что обобщения имеют плавные переходы от обыденных до весьма абстрактных описаний. Итак, я повторил это за ним, но против него, поскольку приведенной оценке возможности измерения излучения он отказал в теоретичности. О том, что феноменологическую теорию от объясняющей не отделяют никакие четкие границы, свидетельствует великое множество примеров. Например, теорию дисперсионных связей многие физики принимают уже «солидной», т.е. объясняющей, а другие, такие как Тамм – феноменологической. На чем, собственно говоря, основано объяснение? На внедрении данной теории в теоретическое здание всей науки или в качестве ее адекватной ветви. Но это внедрение не является результатом всегда одной и той же операции. Одна и та же теория может быть по отношению к одним явлениям феноменологической, а по отношению к другим – объясняющей. Например, теория Ньютона объясняет законы Кеплера, которые имеют феноменологический характер, ибо определяют поведение планет, но не открывают, почему планеты движутся именно так. В свою очередь, сама теория Ньютона, в сопоставлении с теорией вероятности, оказывается феноменологической, поскольку не объясняет особенностей гравитационного пространства, а только принимает его как данное, зато эйнштейновская теория ставит в зависимость метрику пространства от наличия притягивающих масс. Таким образом старая теория, введенная в границы новой, «разоблачает себя» (но только тогда) как феноменологическая. До тех пор, пока это не случится, мнения специалистов могут быть – и являются в этой мере – разными. Чем руководствуются – в таких ситуациях – специалисты? Очень часто их позицию предопределяют факторы психологической природы. Так, например, Эйнштейн считал квантовую механику феноменологической теорией, отказывался согласиться с ультимативным статистическим характером микроявлений («Господь Бог не может играть с миром в кости»). Сейчас эта ситуация повторяется в вопросе о таких процессах, как дисперсия элементарных частиц: обязывает подход, который некоторые называют «кибернетическим», «черно-ящиковым», поскольку гейзенберговская матрица S есть ничто иное, как именно «черный ящик» с входом и выходом. На входе мы имеем частицы перед столкновением, на выходе – после столкновения, а то, что происходит во время самого столкновения, находится «внутри черного ящика» и ничего об этом не известно. Prima facie мы имеем, следовательно, феноменологическую теорию. Мы имеем перед собой «черный ящик», и проблемой будущей теории будет «заглянуть внутрь него». Дело, однако, не такое простое. Если мы имеем дело с макрообъектами, как, например, Хойл в своей теории планетогенеза, о которой я упоминал, то определить, что именно является исследуемой системой, относительно легко. В микрофизике такие определения, по крайней мере, возможны, но они намного труднее, и можно себе представить столь радикальное переименование всех выступающих в теории «существований», что матрица Гейзенберга вообще исчезнет (т.е. ее вовсе не будет в новой теории), и тем самым исчезнет и этот «черный ящик», во внутрь которого мы хотели добраться. Похожий «черный ящик», внутренности которого никто уже не пытается даже изучать, это эфир. Потому что абсолютно возможно, что мы задаем вопросы, на которые нет ответа – не потому, что теория является феноменологической, а потому, что действительность иная, чем мы ее себе представляем. Если кто-то хочет обязательно узнать, каковы размеры электрона, причем с «абсолютной точностью», чего ведь соотношение неопределенности в принципе не запрещает, он будет осыпать бранью все современные теории, называя их феноменологическими, а между тем вовсе не известно, можно ли вообще говорить об абсолютно точном определении размеров электрона. Скорее всего одинокий электрон, подставляющий бока для измерения, также невозможен, как perpetuum mobile[194]. И потому может быть и так, что теория «сама в себе» вовсе не является феноменологической, а только нам, в следствие определенных психологических привычек, это кажется.

Тем не менее определенные теории, уже устаревшие, недвусмысленно проявили свою феноменологическую природу. На чем она основана? Такая теория является информационным «островком», указывает инвариант некоторого класса явлений, но ничего более, то есть мы никуда не можем перейти из этого места – присоединить его к просторному материку уже соединенных теорий. Только когда удастся присоединить теорию к этому материку науки, благодаря переименовывающей трансформации или благодаря введению новых «существований» (в оккамовском понимании), мы сможем ее принять как объясняющую. Таким образом, речь идет о том, чтобы было возможно кружение информации по всем теоретическим лабиринтам здания науки, чтобы мы могли, например, один вид энергии заменять другим, переходить от сингулярных до плюральных понятий, от микро– до макромеханики, без совершения математикой акробатических штучек, о которых мы знаем, что они служат не для объяснения действительности, а только для объяснения выходок теории, из которой следуют необычности, вроде бесконечного электрона. И только когда становится возможным такое кружение, так что мы можем к присоединенной Новой Земле применять освященные законы сохранения, мы удовлетворены.