Читать интересную книгу На узкой лестнице - Евгений Чернов

Сам убедился, когда побывал в гостях у Владимира Михайловича.

Приехал на закате летнего дня. Приятель, хозяин машины, устроился в гостинице, а Ермолай Емельянович пошел к Владимиру Михайловичу.

Заходившее солнце накладывало багряные тона на стены квартиры, и как-то тревожно сделалось на душе, словно этой ночью могло произойти извержение какого-нибудь местного Везувия.

В обеих комнатах было по балкону. Пока хозяйка готовила ужин, Владимир Михайлович вывел гостя сначала на один — показать, какой открывается оттуда простор, потом на другой — подтвердить необозримость этого простора, необъятность его, неподвластность человеческому взгляду.

Земля, расстилавшаяся внизу и уходившая к горизонту, впечатляла своей русской традиционной красотой: поля, перелески, березовые рощицы, озеро, напоминающее разломанную пополам баранку, с водицей, словно подкрашенной медным купоросом, с ветряком на дальнем конце.

Ермолай Емельянович ничего не мог сказать; он и не предполагал, что с балкона обычного жилого дома может открываться такой простор; он даже представил, что стоит на самом верху Останкинской башни, которую переместили сюда, в Смоленскую область.

Очень впечатляло!

Но по-настоящему, до самого сердца, его поразило другое — пустота в квартире Владимира Михайловича. Пустота… Минимум, конечно, был, но характерный для пятидесятых годов — своеобразный символ чего-то устаревшего, на худой конец, старомодного в теперешней жизни, для шагнувшего с тех пор далеко вперед сознания — невысокий стандарт.

На кухне, правда, холодильник «ЗИЛ» последнего выпуска, но деревянный пенал для посуды — самодельный, не раз подновленный белилами. В комнате два сдвинутых вместе шкафа с книгами, в другой — две кровати рядом. Настольная лампа, круглый будильник с кнопкой наверху. И еще шифоньер, украшенный резьбой. Уж эта резьба… плакать хочется, наличники в деревнях и то аккуратнее режут.

Куда, собственно, попал Ермолай Емельянович? В жилье выпивающего пенсионера или в квартиру руководящего товарища? Ермолай Емельянович с трудом подавляет в себе желание заглянуть под кровать, распахнуть дверцы шифоньера. Черт возьми! Куда-то же должны деваться материальные ценности? Что это за аскетизм? Не пора военного коммунизма. Не сидит же он без зарплаты. Не сидит же без зарплаты его жена.

Ермолай Емельянович посмел заглянуть лишь в холодильник. Эх-хе-хе…

Обидно и горько стало Ермолаю Емельяновичу: как будто бы он остался в чистом поле один и кто-то разобрал в тылу защитные сооружения. А он так рассчитывал на них. Ермолай Емельянович и сам, может быть, толком не осознавая, искал надежной житейской опоры в родственниках, искал плечо, на которое можно опереться. Может, и не понадобится никогда твердость этого плеча, но уже наступала усталость и хотелось знать наверняка — в случае нужды или неожиданной беды — есть ли в жизни опора? Видимо, подсознание Ермолаю Емельяновичу делало большую ставку на Владимира Михайловича, на его положение. Поэтому так неприятно было разочарование. Словно обворовали… Здесь впору самому брать шефство. Единственное утешение: большие руководители живут по своему, нигде не записанному уставу и напоминают они айсберги: не сразу поверишь в подводную часть.

Обидно!

Вдвойне обидно еще и потому, что в это время стало исполняться пророчество Вожлецова: с миру по нитке — голому рубаха. Наивное и нелепое вначале, оно вдруг оказалось столь действенным, что закрутило жизнь на принципиально новый виток. При условии, конечно, что жизнь представляется спирально. Засуетились родители студийцев. То один, то другой стали дарить визитные карточки, предлагать неожиданные услуги. Это были серьезные нити, из которых могла получиться добротная рубаха, — место в дачном кооперативе, очередь на машину, все, что угодно, вплоть до дефицитных продуктов питания, например, полмешка раков среди зимы.

Ермолай Емельянович так и не смог постичь механику этого неожиданного всплеска родительского сознания. Может, Вожлецов провел какую работу? Впрочем, вряд ли, слишком ограничены его возможности. Вполне допустимо стремление — нынче оно неотвратимо, подобно эпидемии гриппа: хочется старикам увидеть первые жизненные победы молодых. Они ускоряют естественное движение событий, впрочем, сейчас все ускоряется. Мы стоим на пороге, когда курица будет нести два яйца в сутки.

И тем не менее Ермолай Емельянович удивлялся и радовался. И тем не менее всем говорил, что ему ничего не нужно, что у него и так полный достаток, что жизнь человеческая коротка, — всего не поимеешь.

Когда рассказывал Оксане, похохатывал, прохаживался по комнате, паясничал. Она слушала внимательно и веселья супруга не разделяла. Она неожиданно сухо сказала, что каждый человек стремится жить лучше. Раньше Оксана была выше подобных заявлений. И еще она сказала: люди стараются за тебя, а ты ведешь себя, как баран.

Словом, все те же чемоданы великого Менделеева…

И еще Ермолаю Емельяновичу казалось, но думать об этом всерьез он побаивался: Богдан увиливал от музыкальных занятий. Вспомнить бы свое трудное детство да всыпать ему как следует. В конце концов, служение искусству и кнут — равные компоненты. Но некоторые тайные мысли удерживали его от решительного действия. Сам он достаточно послужил прекрасному и сейчас уже не видел в своем служении особой, поднимающей над всеми избранности, что, кстати, видят дилетанты и невежды. Они видят только красивые цвета по телевизору и слышат отрывки красивых мелодий. Думают, глупые, что, если сильно постараться, если повезет, вся жизнь пройдет под прекрасную музыку. Кто-то из его предков рубил храмы — вот что по-настоящему в последнее время волновало Ермолая Емельяновича. Сын мог стать хорошим помощником и все соответствующие блага в жизни взять быстрее других. Но об этом он думал с осторожностью: Богдан — помощник столяра, это фантастика. Оксана первая выпрыгнет в окно.

А события развивались… Сперва он принял в подарок столярный инструмент от Вожлецова, потом машину кирпича от Авдюхина — славный паренек у Авдюхиных, очень способный; Славочкин сложил ему в подвале закуток, а несколько древесно-стружечных плит положили начало будущему размаху, раздобыл их все тот же Вожлецов через свой ЖЭК.

И пошло. И поехало! Без особого внутреннего напряжения при красивой, бесшабашной, передвигающей некоторые моральные ограничители позе — будто бы жизнь идет своим извилистым руслом и сама несет Ермолая Емельяновича, несет помимо его желаний по своим извилистым путям; так-то вот… по воем своим изгибам. А он, Ермолай Емельянович, даже как бы сопротивляется этому несению, бунтует, дает понять, что это поток несет его и он лично к этому движению не причастен… Ах, мы из тех, кому ничего не надо… Ах, зачем нам гребень волны… Мы живем другим хлебом. Как будто бывает другой хлеб…

6

Молчание затянулось! Вначале гости думали о Богдане, о редкостном случае, когда болезнь может и не быть болезнью. И в то же время это самая настоящая официальная болезнь, потому что она удостоверена казенной бумагой. Потом думали о капитане, которому нужна стенка, о Ермолае Емельяновиче. Володя поневоле позавидовал: везучий он человек, какие деликатные вещи удаются ему. Сам Володя несколько раз делал попытки отблагодарить людей, сделавших ему доброе дело. Но у него ничего не получалось — люди, сделавшие ему доброе дело, лишь обидно усмехались. А у других, у Ермолая Емельяновича в частности, получается. У них свои цены на ценности, и понимают друг друга с полуслова. Суетная, но предельно насыщенная жизнь. Багровые ворсистые обои, бархатные, их так и тянет погладить ладонью; паркет и абажур — разве это достается просто так, обычным путем? А чего стоит бутылка на подоконнике? Володя никогда не видел подобной этикетки — это что, с прилавка? Подошел и купил? Так и ждут они вас, спешите и падайте!

Володя украдкой поглядывал на Владимира Михайловича.

Владимир Михайлович был мрачен, но проступала сквозь эту мрачность растерянность. Впрочем, какая там растерянность — беззащитность. И жалко стало Владимира Михайловича. Он напоминал сильного зверя, которого загнали в угол рогатиной. Сидит беззащитный, а почему бы не рыкнуть? Не взмахнуть лапой? И совсем неожиданная кощунственная мысль: а чего он, собственно, умел? Бросить в танк гранату, приволочь языка? В свое время окончил институт и быстро пошел по служебной лестнице. Стал командовать, а это тоже постоянные бои. Так и шло, как пишут: из боя в бой! И пожить не пришлось как нормальному, простому человеку — в очереди постоять, летнюю путевку на юг выколачивать: сразу большие цели, масштабность… Парадокс, но именно это лишает его зрения, приучает смотреть на мир в бинокль с другого конца. Позавидовать можно, какой простор открывается взгляду, какое угадывается дружное шевеление чего-то живого там, вдали… Толком и не разглядишь эту шевелящуюся массу, да, в общем-то, и надобности нет. И мышление стало масштабным: главное — это наша масса, и шевеление ее есть не что иное, как движение вперед к светлому будущему.