подросшим после войны и смерти Сталина обществом СССР. Особенно — до жути, до холодка в спине страшно было за Константина Устиновича Черненко, генерального секретаря ЦК КПСС. Возникло впечатление, что пиджак надет на очень худой манекен. Затем появилось ощущение, что генсек не стоит, как все остальные, глядя на потоки москвичей-демонстрантов, а вроде как сидит на очень высоком табурете, какие устанавливаются в барах у стойки, только не на табурете, конечно, — упал бы, а на высоком стуле со спинкой. Какая сила удерживала его на этом хлипком троне? Почему никто не захотел пожалеть немощного человека, а заодно и сильную страну, идущую в колоннах перед ним?..
Впрочем, теперь мне гораздо приятнее вспомнить совсем другое: как познакомились, представившись друг другу в тот яркий день, два заведующих отделом культуры «Комсомолки»: тогдашний — 30-летний Александр Афанасьев и будущий — мой шестилетний сын, ныне (уже много лет спустя после заведования) спецкор «КП» Денис Корсаков.
Саша Афанасьев недолго, впрочем, руководил отделом культуры. Освободилось место заведующего отделом рабочей молодежи, и Г. Н. Селезнёв немедленно перевел его туда. Но было очевидно, что Сашу куда больше привлекает индивидуальное творчество. С началом «гласности и ускорения» перед ним разлилось безграничное море свободы.
Вследствие этого решения главного редактора «Комсомольской правды» в нашей стране и возникла ситуация, когда заговорили о немыслимом, а именно о выборах руководителя предприятия. И тут Александр проявил свой талант организатора события, а не только рассказчика о нем.
Летом 1988-го редколлегия вестника Союза журналистов СССР «Журналистские новости» попросила меня взять интервью у нового лауреата премии СЖ СССР Александра Афанасьева. Сентябрьский номер того вестника я сохранила и сейчас могу процитировать заметку. Увы, иной возможности поговорить с Сашей давно уже нет.
«Стиль его не всем нравится: нервный, иногда пунктирный, часто ироничный, — из представления коллеги читателям. — Но это не от торопливости или тем паче не от панибратства с языком. Тут множество мыслей и фактов набегают друг на друга, тесня и подталкивая. Опытный литературный редактор прошелся бы по Сашиным рукописям не без удовольствия и не без успеха. Но тогда это был бы уже не Афанасьев. Он и в общении такой. Недавно был в Швеции, привез огромный материал, и в одном из кусков читатель вдруг прочел, что Афанасьев вел себя „не по протоколу“. Он и сам был удивлен, узнав, что „по протоколу“ должен был задавать спокойные дежурные вопросы, а не спорить с собеседниками-капиталистами. Но ведь и шведов „завел“! Может, именно так и надо?
— Давай назовем это не „нарушением протокола“, а „разрушением стереотипов“, — сказал он. — И сразу другой оттенок.
Комсомольский отдел нашей газеты провел выборы секретаря комитета комсомола на ВАЗе, наш рабочий отдел — в Ноябрьске и на ВЭФе. В Ноябрьске прошло всё нормально, а на ВЭФе вдруг не стали выдвигать несколько кандидатов. „Перестройка без разрешения“, — отметил я про себя. Но всё-таки выбрали — впервые — человека без согласований».
«Через несколько месяцев коллектив РАФа выбирал нового директора. Группу журналистов, прибывших в Елгаву, возглавлял Александр Афанасьев. Выборы проходили в дни работы январского (1987 г.) Пленума ЦК КПСС, который решал жизненно важные вопросы кадровой политики. Можно представить себе состояние журналистов, идеи которых как бы предварили важнейшие партийные решения».
«— Но теперь тебя всё больше, судя по последним публикациям, интересует недавняя наша история. Почему?
— Меня интересует проблема человеческого достоинства как таковая. Вопрос проявления человеком всего заложенного в нем хорошего. А эпоха культа личности содействовала как раз другому. Но мы теперь уже не можем рассматривать ту эпоху как эпоху вождя, палачей и жертв. Нет! Были люди, были, которые сопротивлялись. Прокуроры, работники НКВД, партийные работники. Разве они — жертвы? А их немало. Именно они интересуют меня больше всего».
Почему Афанасьев так уверенно говорил об этом? А вот почему.
Из всего вала статей, корреспонденций, бесед Афанасьева многим более всего запомнился большой материал о репрессиях 1937 года, непростой материал, который бы сделал честь каждому из нас. Дата его публикации — 21 августа 1988 года.
Это очень живое интервью наверняка вошло в список любимых материалов главного редактора Г. Н. Селезнёва за все восемь лет его пребывания во главе редколлегии «Комсомольской правды». Не ошибусь, если скажу, что этой очень сложной беседой с прокурором Борисом Викторовым Афанасьев, по сути, осуществил мечту тех журналистов-коммунистов «Комсомолки», тех самых «гвардейцев», которые никогда не были карьеристами и не стали потом сжигать на телекамеру партбилеты, но, твердо веря в идею социальной справедливости и возможность существования социально ориентированного государства, десятилетиями жили в состоянии мучительного, вечного недоумения по поводу ужасов 1937 года, а также более ранних репрессий, — лелея мечту узнать чистую правду.
Саша Афанасьев был среди тех, кто стремился добраться до сути явления. Журналист нашел человека, который ему помог, — это был генерал-лейтенант юстиции в отставке Борис Алексеевич Викторов, работавший в 1950-е годы с делами репрессированных.
Прокурор оказался человеком из строптивых. Такие собеседники встречаются не часто. В ответ на прямой вопрос Афанасьева: «Вот, например, о чем спрашивают читатели: а были ли храбрецы в многомиллионном народе, те, кто хотя бы пытался сопротивляться произволу?» Викторов задал Саше встречный вопрос:
— А вы не пробовали помещать — мысленно — себя на наше место?
— Пробовал.
— Ну и как?
— Откровенно говоря? Страшно…
— А что же вы в таком случае упрощаете, рассматривая ситуацию 1930-х годов внеисторически, с позиций нынешнего времени?.. Прежде чем рассуждать о храбрости, давайте попробуем хотя бы в общих чертах восстановить тогдашнюю атмосферу. Был ли страх? Скорее — оцепенение, неуверенность. Была ли вера? Абсолютно точно: была. Да ведь и кропотливо работали, чтобы ее поддержать? Мы считали себя убежденными (активная форма). Но скорее были убежденными (пассивная форма)…
— Вот и комсомолец Викторов был умело убежден, — продолжает Борис Алексеевич, рассказывая о собственной молодости. — И когда Викторов узнал, что в партийных лидеров стреляют, он что, протестовал против расстрела террористов? Даже если человек сочувствовал оппозиционерам, он не мог не осудить их после убийства Кирова. Не рассуждающая, слепая вера в «вождя». Талантливая работа всех средств массовой информации, кино. Гневные выступления виднейших писателей, журналистов («гнусненький христосик», «черная сволочь», «фашистский наймит» — гневно клеймили в репортажах Бухарина, Тухачевского, Якира). Легендарная репутация «первого красного офицера» Ворошилова, который вместо Ежова (почему?) делал доклад о военно-фашистском заговоре. Нет-нет, о применении пыток, про обман, шантаж, естественно, из журналистов никто не написал… И я, как и миллионы людей, не прочитал в газетах ни слова. Но всё это потом я выясню, когда двадцать лет спустя, уже после расстрела Берии, мне будет поручено возглавить