Ксения подлила Николаю еще чая, забелила его, как любил Николай, молоком. Скрипнула калитка. «Наверное, тетя Нюра вернулась!» — успела подумать Ксения. Но по дорожке к дому бежала взволнованная Таня.
Она взлетела по ступенькам, задела бидон с молоком и крикнула:
— Мама-папа, война!
Молоко потекло по ступенькам (кажется, это уже было когда-то, много лет назад, а когда — теперь не вспомнить).
Таня эмоционально и быстро пересказала сообщение от Советского информбюро, зачитанное по радио, описала, что сейчас происходит в городе, и заплакала.
— Война, да как же?! — так и осела Ксения.
— Все-таки началась! — пробормотал Николай.
Ксения беспомощно посмотрела на мужа — значит, догадывался, знал? Это я, дура, растворилась в счастье, хлопотах и ничего не замечала.
— Ладно вам, — вздохнул Николай, — война будет быстрой и ограничится приграничными боями.
Ксения замерла — и хотелось верить, и не могла, потому что в душе, как вот это молоко по траве, уже разливалось страшное предчувствие беды.
Через несколько дней Николай ушел на фронт добровольцем.
— Ты можешь не идти, у тебя отсрочка, на заводе тоже нужно кому-то работать, ну зачем ты?! — заплакала Ксения.
— Я не могу, — молча, глазами, сказал Николай. — Моя страна. Мой город. Я должен.
И как остановишь?!
Узнав, что следующим утром Николай уходит на призывной пункт, Ксения закрепила мужу пуговицы на гимнастерке, собрала ему в дорогу нехитрые вещи: чай, табак, семейную фотографию с маленькой Таней.
Белые ночи короткие, но эта для их семьи была долгой, никто не сомкнул глаз.
Ранним утром, когда Николай собрался, Ксения с Таней выбежали в коридор. Ксения взмолилась: «Колечка, мы только до моста тебя проводим, пожалуйста?!»
У моста остановились. Ксения смотрела на любимое лицо, отмечая, что Коля как-то резко постарел — за несколько дней злой метелью выбелило виски, а на лбу пролегла глубокая складка. «Мне бы стереть эту складку губами, всей нежностью — я бы смогла…» — проговорила про себя Ксения.
Белая ночь уже сменилась утром, обещавшим превратиться в погожий летний день. Над водой кружили чайки, неспешно текла Фонтанка, перевидавшая на своем веку много таких прощаний.
— Ну ладно вам, — не выдержал Николай, взглянув на заплаканных жену и дочь. — Говорю же — война будет недолгой, скоро вернусь. До осени еще и крышу починю, и за грибами сходим, слышишь, Ксюта?
Ксения с Таней молчали.
— Пора, — вздохнул Николай, — долгие прощания — долгие слезы, ни к чему это. Вот что, Таня, — он обернулся к дочери, — ты, если что, береги мать!
Таня кивнула:
— Конечно, папа. Все будет хорошо. О нас не волнуйся!
Ксения, услышав слова мужа, сначала удивилась — обычно просят мать беречь дочь, но тут же поняла, почему Коля сказал иначе. Николай и раньше говорил, что Таня сильная — львиная порода — в него, а вот Ксению он всегда считал нежной, слабенькой и так к ней и относился.
— Дурак ты, Колька, — с улыбкой, в которой застыла слеза, прошептала Ксения, — я очень сильная. Вот увидишь.
Правда, когда Коля перешел по мосту и скрылся из виду, она почувствовала себя такой же слабой, как тополиный или одуванчиковый пух, — ветер подхватит и понесет.
Город без Коли, комната без Коли — безжизненная территория и оглушительная тишина.
Всякий раз, когда ей было плохо, трудно жить или, напротив, в прекраснодушные моменты радости, Ксения просила дочь сыграть ей на фортепиано. Вот и теперь эту невыносимую, разрывающую слух, как сотни снарядов, тишину могла заполнить только музыка.
— Танечка, сыграй мне что-нибудь! — попросила Ксения.
Таня кивнула, села за фортепиано и начала играть Второй концерт Рахманинова. Ксения вспомнила, как ее мама когда-то тоже часто просила: «Ксюта, сыграй нам что-нибудь!» А уже больной, незадолго до смерти, в суровую революционную осень, она как-то вздохнула: «Жаль умирать, на свете столько хорошей музыки!»
Ксения с детства любила музыку, хотела стать музыкантом, но несмотря на то, что в юности она отдала много сил игре на фортепиано, большим музыкантом она так и не стала. Когда-то в молодости, поняв, что настоящего таланта бог ей не дал, Ксения затосковала, но затем успокоилась, и, осознав отпущенный ей предел, нашла в себе мужество достойно, смиренно принять свое непопадание в «великие» и решила просто жить — трудиться, быть полезной семье, другим людям. Как бы там ни было, ее любовь к музыке отозвалась в дочери, а вот уже у Тани обнаружился настоящий талант. В свои девятнадцать лет Таня была зрелой, сильной пианисткой, любимицей всех преподавателей музыкальной консерватории, где она училась.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Музыка, величественная, печальная, заполняла собой квартиру, вырывалась в окна, плыла над Фонтанкой, отменяя пространство и время; c такой — человеку рождаться на свет, под такую — прощаться с миром и умирать, от такой — исцеляться от болезней и тоски.
Наконец Таня закончила играть — последний аккорд должен был стать финальной точкой, но теперь финал воспринимался как многоточие. Слишком уж все было непонятно сейчас: что будет с нами, с Родиной? Чего ждать, на что надеяться?
— А как же теперь, мам? — спросила Таня. — Что нам, что мне делать?
Ксения обняла дочь:
— Танечка, ты занимайся музыкой! Вот твое дело.
— Хорошо! — кивнула Таня.
Она подошла к открытому окну, и ее лицо озарилось улыбкой.
Ксения тоже выглянула на улицу и увидела у моста Таниного приятеля Олега.
— Ждет тебя твой кавалер? — улыбнулась Ксения.
— Да он всюду за мной как хвост ходит! — смутилась Таня.
— Но ты вроде не возражаешь?
— Не возражаю, — легко согласилась Таня. — Он — хороший. Вы потом его узнаете и поймете, что он за человек. Ну, я пойду, мама?!
Ксения смотрела в окно, как Таня шла по набережной — золотые волосы, платье в горошек, туфельки с пряжечками. Хорошенькая!
А на следующий день Таня пришла домой в новенькой гимнастерке и в солдатских сапогах.
— Мама, я ухожу на фронт! Мы с Олегом записались добровольцами!
Ксения ахнула:
— Ты оставляешь меня одну?
—Я не оставляю, мама, — улыбнулась Таня. — Я иду тебя защищать. Это разные вещи.
— Таня, я не пущу, — вскинулась Ксения. — Отец ушел, он, мужчина, должен! А тебя не пущу!
— Я тоже должна. Не надо, мам, все решено.
Ксения заплакала:
— Но как же музыка?
Таня обняла ее:
— Все будет после войны, мамочка! Мы вернемся, и будет тогда музыка!
Ксения смотрела, как собирается дочь — ни сил, ни слез больше не было.
И когда Таня спросила, сыграть ли ей что-нибудь, Ксения только слабо кивнула.
— Сегодня непременно что-то веселое! — решила Таня, и заиграла, и запела задорно:
Спой нам, ветер, про чащи лесные,
Про звериный запутанный след,
Про шорохи ночные,
Про мускулы стальные,
Про радость боевых побед!
Ксения смахнула слезу — чистые, юные, почти дети, неисправимые идеалисты, что-то вас ждет дальше?
На следующее утро Ксения провожала уже Таню.
— Только до моста, мам, дальше не надо, — попросила Таня. — А то я не выдержу — плакать начну. А мне нельзя.
Они вышли на набережную. Верный Олег ждал у моста.
Ксения смотрела на их чистые, юношеские лица и от боли и растерянности не знала, что им сказать. А ведь надо было что-то сказать, надо.
— Олег, приезжайте к нам на дачу, — растерянно промолвила Ксения, — потом, когда… — Она сбилась и замолчала.
Олег, невысокий, щуплый, тоже уже, как и Таня, одетый в военную форму, улыбнулся и пожал Ксении руку:
— Спасибо за приглашение! Я обязательно приеду!
Таня обняла мать на прощание, и они с Олегом пошли.
Ксения перекрестила их вслед. Вцепившись в ограду моста, она смотрела, как дети уходят. На середине моста Олег обернулся и помахал ей. А вот Таня шла не оборачиваясь, и Ксения знала — почему; когда уходить так трудно, лучше не оглядываться.
Таня, Танечка… Ксения прошептала запоздалые слова, которые теперь уж ни Таня, ни этот мальчик не услышат, и проговорила куда-то внутрь себя, и вверх, кому-то, кто может и должен защитить: «Господи, спаси и сохрани! Верни их домой живыми!»