Они уселись на сиденья на пустой задней площадке, и трамвай повез их через весь город. Ксения прижалась к Колиному плечу, сощурилась от света. Солнце большим рыжим, разомлевшим котом развалилось в небе.
«А хорошо бы кота завести! — подумала Ксения. — Вот возьму у тети Нюры котенка, у них как раз кошка окотилась». Она посмотрела на Колю — а Коля-то разомлел на солнце, задремал.
— Коль, приехали!
Нагулявшись по Коломне, тем же трамваем вернулись обратно, на Фонтанку. Когда вышли на набережную, Ксения вдруг увидела в небе над городом черные точки аэростатов и встревожилась.
— Отчего это, Коль?
— Учения идут, — успокоил Николай. — Слушай, а может, заночуем сегодня в городе? Я бы завтра сходил на стадион, будет теннисный матч, наши с украинцами играют?!
Ксения пожала плечами:
— Зачем Тане мешать? Вечером к ней придут ребята, наверняка допоздна засидятся. А мы будем их смущать. Нет уж, поехали на дачу.
Хотя в Павловск добрались уже поздно вечером, было по-прежнему светло — стояли белые ночи. Ксения накрыла стол на веранде; графин с наливкой, варенье в блюдечках, пузатый чайник в розовых цветах (мама его так любила, говорила, что чувствует себя купчихой, когда пьет из него чай). В саду стрекотал кузнечик, ветер приносил запахи засыпающих цветов.
Ксения разлила рубиновую наливку по рюмочкам.
— За Танин день рождения! — сказал Николай.
— За Танечку! Будем здоровы и великодушны! — Уже ополовинив рюмочку, Ксения спохватилась и поспешно добавила: — И за мир!
Несмотря на поздний вечер, спать совсем не хотелось, и, судя по всему, не только Ксении с Николаем. Их соседи по даче сегодня отмечали золотую свадьбу и крутили все ту же «Рио-Риту». Негромко, подыгрывая кузнечику, звучал фокстрот, затанцевавший в этом году всю страну. Николай встал и, церемонно склонив голову, пригласил Ксению на танец.
— Та-та, та-та-та, та — застучали по веранде лаковые туфельки, от задорного фокстрота (а, может, и от волшебной наливки) сердца супругов бились сильнее и кровь бурлила, как в их далекой, огненной молодости.
Дурманящий запах цветов из сада, крепкая мужская рука, сжимающая под нежным шифоном платья тоненькую женскую талию, хрупкие, почти девичьи руки на сильных плечах мужчины. У Ксюты чуть закружилась голова — она любит его, все так же его любит. От непонятного, подступившего волнения Николай сбился с такта.
— Да ну тебя, Коля, ты как медведь, — засмеялась Ксения, — все ноги мне отдавил.
Танцор из Николая был не очень! Между тем его рука попыталась расстегнуть крючок на ее платье.
— Колька, не хулигань, порвешь, — мягко отстранилась Ксения и нежно коснулась его щеки. — Пусти. Потом, потом…
Он послушался — отпустил ее, вернулся за стол, взял в руки свежую газету.
— О, слышишь, Ксюта, — Николай потряс газетой, — завтра, двадцать второго июня, будет самый длинный день в году!
Ксения кивнула — надо же!
В небе раздавались раскаты грома, собиралась гроза.
Николай посидел еще немного, допил чай и сказал, что идет спать.
— Иди, я еще посижу! Такой прекрасный вечер! — улыбнулась Ксения. — Коль, хотела спросить: я кота заведу. Ты не против?
— Кот — дело хорошее, — зевнул Николай. — Только помордастее бери.
Он ушел в дом.
Ксения спустилась на крылечко, присела на ступеньку. Как-то вдруг вспомнилось, как они в детстве просиживали на этом крыльце с Олей, выбалтывая друг другу нехитрые свои детские секреты.
Оля — Олечка… Сердце заныло, как бывало всегда, когда Ксения думала о сестре. Нынешней весной, в апреле, она получила письмо от Ольги из Парижа — первое за долгий промежуток времени. В этот раз письмо принес некий знакомый Дмитрия Щербатова (сам Дмитрий больше не бывал за рубежом).
В письме Ольга написала, что она собиралась приехать в Советский Союз еще год назад, но этим планам помешала война. Не исключая своего приезда в Ленинград после войны, Ольга все же сочла нужным — на тот случай, если приезд по каким-то причинам не состоится — сообщить Ксении «несколько важных вещей». Во-первых, Ольга написала, что в восемнадцатом году, во время ареста, она не давала показаний против Николая и его товарищей, что ее тогда намеренно оговорили, и просила передать это Николаю. Не считая себя виновной в этом вопросе, Ольга, однако, не снимала с себя вины за другое и просила у близких прощения за ее безрассудства, осложнившие им жизнь. Кроме того, в письме она сообщила о вещах Сергея, спрятанных в квартире Ларичевых. Ольга упомянула, что среди предметов, хранящихся в тайнике, есть картина, обладающая музейной ценностью. «Ксюта, второй слой краски скрывает высокохудожественное полотно, настоящий живописный шедевр! Если мне когда-нибудь удастся приехать в Ленинград, я передам эту картину в Эрмитаж, но если я по каким-то причинам не смогу вернуться, вы с Колей должны будете сделать это вместо меня».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Письмо сестры растревожило Ксению — со дна души поднялась целая буря чувств, эмоций, страхов. Ксения и отчаянно хотела увидеть Ольгу, и в то же время понимала, что приезд родственницы из-за рубежа, имеющей своеобразную биографию, может отозваться последствиями и навлечь опасность на Колю и Таню. А еще — это уж с самой глубины сердца — наружу вырвался страх потерять Колю. Все эти годы рядом с ним Ксения была счастлива, но все-таки помнила, что любит он — блистательную, роковую Олю, а она — лишь бледная копия своей старшей сестры. Кто знает, как отзовется в Колином сердце приезд Ольги?
Ксения обрывала подобные мысли, считая их недостойными — я не должна так думать, не должна!
И все-таки она не могла решиться сказать Коле о письме Ольги. Хотя однажды она уже почти собралась, вздохнула (вот сейчас все ему скажу!) и — промолчала, струсила.
На фоне этих грозовых раскатов души (подобных тем, какие сейчас грохотали над Павловском) Ксения не придала особенного значения истории с картиной. Она, конечно, заглянула в тайник, посмотрела на Сережины вещи, но картина не произвела на нее сильного впечатления. Нелепый попугай, под которым якобы прячется шедевр?
Ксения слишком хорошо знала свою сестру, которая всегда имела склонность к преувеличению, а посему в итоге рассудила, что, может, картина из коллекции Сережиного деда и впрямь обладает некой ценностью, но насчет ее музейного значения Оля, по своему обыкновению, наверняка передергивает. В результате мучительных раздумий и сомнений Ксения решила пока оставить все как есть. Она убрала вещи Сергея обратно в тайник («ведь может статься, Оля все-таки приедет, когда Париж освободят, и сама распорядится их судьбой!») и ничего не сказала Николаю о письме Ольги. Однако ее не покидало чувство вины перед сестрой. Ксения сомневалась — правильно ли она поступила?
Дождь застучал по крыше веранды и ступеням крылечка. Началась гроза. Ксения встала, вернулась на веранду. Ей вдруг вспомнилось, как в детстве она панически боялась грозы, а Оля обнимала ее и успокаивала.
Оля, милая Оля… Как ты там? Страшно подумать — в Париже сейчас немцы. Только бы с тобой не случилось ничего плохого!
Гроза была сильной, но недолгой — отгремела, улеглась. Стало тихо, покойно, лишь в саду старательно пиликал зеленый кузнец-музыкант. Белая ночь плыла над землей.
«Какой хороший день! — подумала Ксения. — И завтра будет хороший — самый длинный в году!»
* * *
Утром пили чай на веранде. Ксения разогрела оставшиеся пирожки из пирожковой и подумала: сегодня своих напеку, с капустой и с яблоками.
— После завтрака начну латать крышу, — Николай отогнал большого шмеля, кружившего над блюдечком с вареньем.
Ксения кивнула — вот это правильно, давно пора дом подправить.
— Коль, а давай завтра спозаранку за грибами?
— А давай! — улыбнулся Николай.
На веранду заглянула соседка тетя Нюра — принесла бидон молока. Ксения договорилась, что после обеда зайдет к ней посмотреть котят. «Да, тетя Нюра, решили завести котенка. Возьмем, когда чуть подрастут. Серого или рыжего? Да неважно!»