Читать интересную книгу Химеры просыпаются ночью - Райво Штулберг

Впереди ровно, мерно покачивалась в такт шагам стеклянная дверь. Теперь я видел только ее, только ее. Как же медленно приходилось идти. Будь у меня такая возможность, я бы согласился на всю оставшуюся жизнь превратиться в муху, чтоб незаметно улететь, не привлекая внимания своим одеревенелым, нескладным и таким громадным телом.

И все время ждал, когда сзади послышится равнодушный оклик. Тогда я оглянусь и увижу людей в серой форме. И это будет конец.

Но никто меня не окликнул, никто не позвал. Я едва сдержал себя, чтобы не перейти на бег; когда же донес себя до двери, то почти облегченно выдохнул: дошел.

Только это было еще не все. Предстояло ожидать автобуса почти полчаса. Чтобы не испытывать судьбу, я отошел от вокзала на добрую сотню метров и спрятался в придорожных зарослях, благо городок был вообще густо усажен зеленью. Теперь, если и правда была облава, я просочился через нее.

Просидел в своем убежище почти без мыслей, только в постоянном, почти зверином страхе. Бешено колотилось сердце, старалось выпрыгнуть из горла. Мысли, если и возникали, то какие-то бессвязные, запутанные, никчемные. Но через минуту я не смог бы их вспомнить. Кажется, я тогда пообещал себе, что, если сегодня получится уйти, то никогда больше не стану заниматься этим. Никогда. Потому что вместо ожидаемого удовлетворения от совершенного приходится вот так сидеть, загнанному в кусты, дрожать и ожидать задержания. О том же, что придется еще и вздрагивать от каждого звонка в дверь, как это уже было, старался не думать. До двери дома предстояло еще доехать.

Потом услышал, как в громкоговоритель объявляют посадку на мой автобус, и быстро пошел к платформе. Сразу втиснулся в небольшую толпу. Через минуту был уже внутри автобуса. Протянул контроллеру билет (как ни старался, руки крупно дрожали — черт, запоминающаяся деталь), стараясь не смотреть ему в глаза, прошел к своему месту, плотно зашторил окно и уткнулся глазами в пол. Как же невыносимо долго стояли мы на платформе! Я то и дело поднимал голову и осматривал дверь: не показались ли люди в серой форме. Потом автобус, наконец-то, затарахтел, дернулся — и тронулся с места. Мое тело теперь с каждой секундой уезжало дальше от этого места.

Домой вернулся затемно. Попал под дождь, достаточно ощутимо промок и промерз. Мать не обратила на мое отсутствие ровно никакого внимания: я нередко отлучался из дома на целый день, говорил, что по работе. А потом она и спрашивать перестала.

Хотелось лишь одного: напиться горячего чая, завернуться в теплое одеяло и не шевелиться. Так я и сделал. Погружаясь в вязкую дремоту, подумал о той белобрысой девке, лениво так подумал. Злости не было. Представил, как лежит она сейчас там, под водой, и камень ее не пускает наружу. А снаружи ветер дождем хлещет по лицам прохожих. Так что хорошо, что камень не пускает: под водой тихо и без ветра. Спокойно ласкает вода ее щеки, губы, медленно затекает в нос.

Попробовал мысленно воспроизвести события на берегу. Сразу похорошело, возбужденно забилось сердце. Я снова подумал, что в следующий раз неплохо было бы взять с собой фотоаппарат. Желтые волосы в обрамлении желтых листьев — как это красиво. Как это красиво.

Ночью мне снился сон. Я шел по парковой дорожке, под ногами шуршали золотые листья, и точно такое же золото парило в пронзительной синеве осеннего неба. Людей не было, только я один. Что это был за парк — не знаю, но точно не в нашем городе. Прежде я не бывал в нем. Уже потом, утром вспоминая сон, так и не смог определить, где именно я мог видеть то место. Может быть, картинка из телевизора засела в мозге. Может, еще что-то. Еще было безветренно и абсолютно тихо. Ни шума машин, ни голосов. Меня это не тревожило, скорее, напротив — нравилось идти в шуршащей тишине, погружая ноги в желто-красные листья. Никто не посмотрит косо, не перед кем прятать глаза, некого опасаться, не перед кем стыдиться за свой помятый свитер и поношенную куртку, не нужно провожать глазами красивых девушек и жалеть, что они достались не мне, не надо, не надо… ничего не надо.

И тут за парковой оградой качнулась голова. Кто-то нарушал золотое осеннее спокойствие, и я испугался, что теперь со всех сторон нахлынут люди, заполонят дорожки, заглушат торжественную тишину своими бестолковыми, суетными разговорами. И я поспешил навстречу голове, чтобы увидеть своими глазами источник угрозы.

Это была женщина, лет пятидесяти. В темно-красной (почему-то эта деталь отпечаталась после пробуждения особенно четко) болоньей куртке. Без головного убора. В руке женщина несла пакет, из которого высовывались куриные лапы. Вероятно, из гастронома. Лап было четыре, они качались в такт шагам.

Почему-то именно эти лапы вдруг возбудили во мне лютую ненависть к женщине. Если до того я испытывал простое любопытство: кто же там все-таки посмел появиться… то теперь в груди мгновенно зародилась злоба, такая, что перехватило дыхание. Как знать, если бы не эти куриные ноги…

Я крепко сжал не весть откуда взявшийся большущий нож и догнал женщину со спины. Та спокойно шла, не подозревая ничего плохого…

Удар — лезвие с хрустом погрузилось в спину.

— Ай-яй-яй, — запричитала она, — бери все, что хочешь.

Но всего мне на надо было. Я нанес второй удар в грудь, еще, еще. Потом подумалось: только бы нож не застрял в грудине. И, только я это подумал, как лезвие и в самом деле крепко увязло в какой-то кости. Я дернул на себя, сильнее, еще сильнее — тщетно, нож не двигался. А женщина уже закатила глаза и стала оседать.

Теперь только бы никто не увидел…

Я поднял глаза — откуда-то вдруг появились люди. Много, много людей. Они все торопились, шли, стояли, сидели на скамейках, смотрели на меня, на истекавшую кровью женщину.

— Ах ты стерва, — сказал я ей, — это ты нарочно меня вынудила, чтоб я попался.

— Это он сделал, — вдруг произнес кто-то совершенно отчетливо.

Я рванулся, бросил нож, побежал, озираясь, по наводненным людьми и шумом улицам. Но казалось, что все на самом деле прекрасно знают: «это он сделал». И я сильнее перебирал ногами, но, чем больше прилагал усилий, тем вязче становился кисель вместо воздуха, тем труднее было передвигаться. Наконец, я едва ворочал ногами, но при этом стоял на одном месте. Захотелось крикнуть, чтобы… чтобы кто-нибудь пришел на помощь. Но — я это четко осознавал — никто не придет, все только будут рады избавиться от меня.

А асфальт превратился в совершеннейшую смолу, ноги увязли по самые колени. Воздух наполнился горячим, откуда-то налетели птицы, принялись сбрасывать перья. Скоро все, все вокруг переполнилось перьями, они лезли в глаза, забивались в ноздри, в рот…

Я отчаянно закричал, но, как и бывает в кошмарах, из груди выдавился лишь невнятный стон. Я заметался, пытаясь вырваться из душного плена…

Голова уткнулась в подушку, несколько перьев действительно забилось в нос.

Утро было совершенно обычным. Я словно бы сбросил с себя все, что случилось вчера, и оставил там, на берегу. Даже с любопытством прислушался к собственной совести. Она молчала. А настаивать я не собирался. На душе было уютно и спокойно. Что же, в конце концов, каждому свое: кому-то сегодня заниматься своими обыденными делами, а кому-то лежать на дне реки под листьями.

Но, вспомнив, про вчерашнее намерение фотографировать их, я по дороге домой зашел в фотомагазин. Ничего покупать не собирался, тем более, что в комнате лежала «мыльница», в которую требовалось только заправить пленку.

На витрине увидел красивую пузатую камеру с выпирающим объективом. «Цифровая фотокамера» — значилось на заоблачном для меня ценнике. Но аппарат имел настолько притягательный вид, что я поинтересовался:

— Цифровая — это как?

Продавец — по виду, ультрасовременный парень моих лет — посмотрел на меня то ли с жалостью, то ли как на неотесанную деревенщину, отчего моментально возбудил к себе приступ ненависти.

— Это значит можно сразу на компьютере смотреть фотографию.

— А что, пленка тогда сразу проявляется, что ли? — искренне удивился я.

— Тут нет пленки, это же — цифровая.

Должно быть, я выглядел совершеннейшим идиотом, потому этот хлыщ снизошел до объяснений:

— Да нет тут пленки. Данные пишутся сразу на матрицу, фото можно сразу видеть на вот этом дисплее, на экранчике. А потом перегнать в компьютер. Тут карточка на шестнадцать мегабайт.

Я уже понял: мне нужно именно это. Но цена…

Зато какие просторы открывались! Можно было не просто снимать и не рисковать потерянным кадром, не «палиться» с подозрительными пленками, а вместо этого сразу видеть готовый снимок, даже на бумаге печатать его не потребуется. Компьютера у меня, впрочем, пока не было. Как не было и денег и на аппарат.

И, как когда-то, шевельнулось знакомое, но уже почти позабытое чувство раздражения и безысходности: сколько ни бейся — а никогда не получишь этого. Зато кто-то может себе позволить снимать все, что угодно. Кто-то, но не я. И мне останется лишь созерцать это техническое великолепие через витринное стекло, как в музее.