Читать интересную книгу Степан Разин (Книга 2) - Степан Злобин

Степан улыбнулся ему.

– Здорово, Гришка!

– Ух, здорово, батя!

– А что ж, мы с тобой не казаки, сынок? – спросил Разин. – Иные все в седлах, а мы на санях... Айда в седла!..

– Дава-а-ай! – заорал во все горло Гришатка.

Четверка заседланных шла позади саней. Остановив весь поезд, Степан пересел вместе с Гришкой верхом. Он заметил немую тревогу в глазах Алены и молча же, взглядом ее успокоил.

Все, все миновалось!.. Прежняя сила влилась в упругие икры Степана, когда он оперся о стремена, ветер ожег морозцем лицо... Жизнь летела навстречу...

С седла он опять поглядел Алене в глаза, – глаза, как синее небо... – присвистнул и полетел, избоченясь, перегоняя своих казаков.

– Батька, батька в седле! Гляди, сел! Гляди, скачет!.. Ну, стало быть, здрав! – пролетело между казаками.

А он обогнал весь их строй и выехал наперед. Наумов с двумя веселыми есаулами поспевал за ним с белым мятущимся по ветру бунчуком...

В белой бескрайней степи вдоль Донца после недавних метелей дорога, которую не успели заездить, едва заметно бежит на холм, с холма снова вниз и опять поднимается в горку. По сторонам то вздымаются, серебрясь на солнце, сугробы, то низко стелется снежная пелена и щетинки сухого ковыльника в ветре мотаются, не покрытые снегом...

Вон далеко-далеко в степи показались какие-то всадники, сани... Должно, в Кагальник откуда-то новые скачут, не то казаки с верховьев Донца.

Степан чуть присвистнул коню и понесся вперед...

Нестройной ватагой навстречу скакали казаки с верховьев. Солнце садилось в степи и било в глаза золотыми лучами, так что слепило зрение и мешало видеть... Встречных скакало с сотню.

– Стой! Стой! – понеслось им навстречу.

Черт знает ведь, что за народ по степи. Там тоже играет по ветру казачий бунчук.

Не Минаев ли снова?!

Махнули условленно бунчуками, перемахнулись саблями... Дали по выстрелу из мушкетов... Узнали: свои!

Уже без опаски съехались казаки. Замелькали знакомые лица. Встрепаны, окровавлены, в ранах, кто как попало одет; несмотря на мороз, иные в одних лишь кафтанах, закутаны в конские чепраки, молча сгрудились на дороге...

Есаул Сеня Лапотник выехал наперед.

– Что стряслось? – спросил его Разин, и холод уже пошел у самого по спине...

– Беда стряслась, батька! – глухо ответил Сеня. – Побили нас воеводы.

– А Фрол? – через силу, тихо выдавил Разин.

– В санях, атаман, – указал лишь глазами Сеня.

Разин тяжело и неуклюже пополз с седла. Наумов успел подхватить его под руки. Неверной походкой направился атаман к саням, укрытым медвежьей полостью. Оседланный каурый конь без привязи шел за санями.

Казаки расступились, давая Степану дорогу. Ездовый, склонясь с облучка, откинул полость в санях. На сене, выпятив к заходящему солнцу русую бороду, навек запрокинув большую кудластую голову, с нерастаявшим инеем в волосах, лежал мертвый Минаев...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПОДБИТЫЕ КРЫЛЬЯ.

Скошенные надежды

Все южные городки по Донцу внезапным ударом занял Волконский. Казаки были разбиты, бежали, спасаясь, на Дон. Над местными горожанами, над крестьянами и стрельцами дворяне чинили расправы.

Тульский поход был провален...

Степан возвратился к себе в Кагальник. Покойника до утра положили на лавку, где прежде лежал Степан. В застывшую руку вложили свечу.

Не верилось. Разин молча сидел возле убитого друга, сумрачно глядя в трескучий огонь восковой оплывавшей свечи. Алена Никитична плакала тоже молча и безутешно. Ей казалось, что это ее несчастная доля: если б она не поехала с мужем, такого несчастия не стряслось бы. Она не хотела и слышать о том, что Волконский разбил казаков уже почти неделю назад.

С улицы был слышен стук топора. Там ладили гроб атаману. К рассвету хотели внести в землянку, да был он длинен и широк, а двери землянки узки. Пришлось выносить покойника. Поставили гроб посреди двора. При тихом морозе ровно горела в мертвой руке свеча. Две свечи – в изголовье гроба.

На крышку гроба казак прибивал атаманскую саблю, два пистолета и шапку. В ту руку, где свечка, вложили Минаеву крест, в левую – атаманскую булаву. Он лежал, приодетый в нарядный алый кафтан с жемчужными пуговицами. На высокий лоб опустились несколько одиноких снежинок и так, не растаяв, лежали на лбу.

Минаиха, привезенная на других санях, плакала, припав к ногам Фрола, причитала голосисто, визгливо и вдруг выводила тонкую, нежную нотку, как будто свирель...

Утром начали приезжать казаки из Ведерниковской и Кагальницкой станиц, приходили казачки. Глядели, вздыхая, в красивое мертвое лицо атамана, смотрели с сочувствием и любопытством, как убивается и плачет его атаманиха.

Степан осмотрел могилу, которую рыли на острове. Несмотря на мороз, на дно ее сквозь песок просочилась вода.

– Какая тут, к черту, могила! Тут раки сожрут мертвеца! – недовольно сказал он. – А будет высоко весеннее половодье – и вымоет с гробом... Айда на станичный погост, там на горке копайте...

Вскинув лопаты и ломы на плечи, казаки покорно пошли на берег.

– Могилка ненадобна, то бы засыпать!.. Примета худая – пустую могилку кидать: еще мертвец будет! – сказали в толпе любопытных, собравшихся возле могилы.

– Старухины враки! – одернул Степан. – Пусть остается яма...

После полудня приехал с погоста казак сказать, что могила готова.

Восьмеро казаков подняли тяжелый некрашеный гроб, по донскому льду понесли к Ведерниковской станице... За гробом никто не вел Фролова Каурку. Он сам шагал за хозяином, время от времени только вытягивал шею и нюхал край гроба.

Простоволосая, со снежинками в растрепавшихся волосах, красивая, молоденькая, балованная Минаиха тоненько плакала, опираясь на руку Алены. С другой стороны держала ее сухая суровая есаулиха – казачка Наумова. Она глядела так, будто досадовала на Минаихин плач, и видно было: коли убьют, не дай бог, Наумова, казачка его не обронит единой слезы, так придет и к могиле – прямая, сухая, с сухими глазами, разве только покрепче прикусит губу...

Казаки Минаева ехали позади в молчании. Порубленные, израненные: у кого – рука, у кого – голова, с трудом держались они на ногах и в седлах. Видно было, что крепко бились с дворянами и атаман их недаром погиб в бою...

Желтое морозное солнце уже спускалось к закату, когда вошли они на погост. Конные казаки стояли вокруг могилы широким кольцом. Казачки и ребятишки столпились поодаль, заполнив весь небольшой кладбищенский холм. Пять заряженных пушек выстроились рядком за погостом, над берегом Дона. При закате ярким рыжим пятном на вершине холма под вербой лежала гора свежевырытых комьев промерзлой глины. На рыжий гребень казаки поставили гроб. Могила была рыта щедрой и сильной рукой – глубока и просторна, как дом. Минаиха пуще заголосила, припав к телу мужа, рыдая, ударялась о гроб головой. В несколько голосов запричитали сошедшиеся казачки. Знамена склонились низко, касаясь полотнами гроба и рыжей промерзлой глины. Нагнулись к земле волосатые, пышные головы бунчуков... По мерзлой дороге послышался цокот скачущей сотни, и на пригорок со знаменами черкасских станиц взъехали казаки из Черкасска. На самом пригорке они чинно скинули шапки и в знак печали склонили свои знамена.

– Кто звал их? – спросил Степан у Наумова.

Не нарушая торжественности минуты, Наумов подъехал к Петрухе Ходневу, который скакал впереди черкасских, что-то с ним пошептался и быстро вернулся к Разину.

– Фрол Минаич подолгу в Черкасске живал. Узнали – и честь отдать от шести станиц по пятнадцати казаков послали. Не гнать, Тимофеич, когда подобру прискакали! – сказал Наумов.

Но Разин уже не слышал того, что говорил Наумов, уже не видал никого вокруг... С Минаевым хоронил он свой тульский поход. Все, все надо было заново думать. В Минаеве он хоронил атамана, которому верил, как себе самому. Так широко умел мыслить Фрол, так далеко умел видеть, такая была в нем большая кипучая сила... Не видеть, не слышать сейчас никого, сидеть бы, как прошлую ночь просидел над телом убитого друга, одному в тишине и думать, словно советуясь с ним, как и что теперь делать дальше...

– Что ж дальше, батька? Ты скажешь последнее слово? – шепнул над ухом Наумов.

– Последнее слово? – громко переспросил его Разин. – Да, много бы слов надо было сказать, атаманы, у гроба такого друга! – произнес Степан, подойдя ко гробу. – Много больших слов, особых! Не простые слова говорить ему на дорогу. А где их найти? Сказать, что мы будем стоять за святое дело? Ведь все одно: скажешь, а он не услышит. Сказать, что в битве он будет с нами в казацких сердцах?.. Слов таких нет, чтобы мертвый услышал.

Степан сдвинул брови, упер глаза в землю и в тишине помолчал.

– А наше последнее слово мы скажем пулей да саблей, – грозно закончил он. – Когда дворянская кровь просочится до самых гробов убитых товарищей наших, тогда и услышат они последнее наше слово. А ныне – прощай, Фрол...