В 1901 г. Солсбери жаловался на то, что «нас, похоже, занесло в нечто вроде ядовитого облака, состоящего из империалистических страстей»[682]. Однако вскоре он, как и многие другие государственные деятели, почувствовал, насколько пылким и ненасытным может являться «общественное мнение» там, где заходит речь о колониях. В частности, именно тогда и именно из-за этого его коллега Бюлов оказался в затруднительном положении в ходе англогерманского конфликта вокруг Самоа. Он был вынужден отклонить щедрое предложение Чемберлена, готового выделить Германии территориальную компенсацию в любом ином месте[683]. Бюлов поступил так, опасаясь реакции общественности и, что было не менее важно, реакции самого кайзера. Хотя к моменту начала Великой войны большинство спорных колониальных вопросов в Африке и на Дальнем Востоке было уже разрешено, проблемы все равно оставались. Во-первых, была чревата конфликтом ситуация в Китае, где после революции 1911 г. к власти пришло неустойчивое республиканское правительство. Во-вторых, в любой момент могла распасться Османская империя, находившаяся куда ближе. Наконец, никуда не исчезли англо-германские противоречия в Африке и на юге Тихого океана и франко-германские – в Марокко. Эти источники напряженности лишь усиливали взаимную антипатию европейских народов. В январе 1914 г., во время празднования пятидесятипятилетнего юбилея кайзера Вильгельма, германский канцлер Бетман-Гольвег сказал французскому послу Жюлю Камбону: «В течение последних сорока лет Франция с огромной энергией захватывала новые владения. В ходе этих захватов она создала колониальную империю мирового масштаба. Франция присутствует повсюду. Все это время Германия не проявляла никакой активности и не следовала этому примеру, но сегодня ей тоже нужно место под солнцем… Население Германии с каждым днем растет, а флот, промышленность и торговля развиваются беспрецедентными темпами… так или иначе, Германии нужно пространство для роста, и она пока еще не нашла того «места под солнцем», которое причитается ей по праву»[684].
С точки зрения социал-дарвинистов, такое соперничество наций было делом вполне естественным. Курт Рицлер, проницательный германский журналист, ставший доверенным советником Бетман-Гольвега, выразил эту мысль так: «Вечная и абсолютная враждебность есть фундаментальное и непременное свойство отношений между народами»[685]. Когда адмирал Тирпиц начинал гонку морских вооружений, он был убежден в неизбежности конфликта между клонящейся к упадку Великобританией и набирающей силу Германией. В 1904 г. немец Август Ниман, считавшийся большим авторитетом в области военного дела, писал: «В течение последних веков почти все войны были спровоцированы Англией и велись в ее интересах»[686]. Национализм, таким образом, не исчерпывался гордостью за собственную нацию – он нуждался во врагах и питался страхом перед соседями. По всей Европе отношения между странами, будь то Германия и Россия, Румыния и Венгрия, Австрия и Сербия или Британия с Францией, были ярко окрашены и часто отравлены этой «боязнью чужого». Когда в 1908 г. в грозу погиб дирижабль графа Цеппелина, британская общественность сразу заподозрила, что патриотический порыв немцев, собиравших средства на постройку нового дирижабля, был направлен против Англии[687]. Со стороны англичан тоже хватало примеров враждебности. В частности, ее нередко проявляло даже министерство иностранных дел, большим влиянием в котором пользовались люди вроде Айры Кроу, относившиеся к Германии с подозрением и настороженностью. В 1904 г. Фрэнсис Берти, бывший тогда британским послом в Риме, писал своему другу в министерстве: «Твое письмо от второго числа буквально дышит недоверием к Германии, и тут ты совершенно прав. Она никогда и ничего не делала для нас – лишь пыталась обескровить. Эта лживая и хищная держава является нашим подлинным врагом – как экономически, так и политически»[688]. Конечно, до самого начала войны всегда можно было найти англичан и немцев, рассуждавших о наличии у двух народов общих ценностей и даже общего «тевтонского» происхождения, – но голоса таких людей заглушались в атмосфере усиливавшегося антагонизма, постепенно охватывавшего все слои общества. В результате ограничивались возможности для маневра, поскольку политическое руководство обеих стран находилось под давлением общественного мнения и часто не могло действовать в соответствии со своими же убеждениями. Например, в 1912 г. была предпринята серьезная попытка приостановить гонку вооружений на море, но накопившиеся взаимные подозрения и настроение общественности в обеих странах не позволили ей увенчаться успехом. Между Германией и Францией взаимная антипатия была даже сильнее той, что в итоге сложилась между Германией и Великобританией. Отношения двух стран были при этом столь же запутанными – каждая видела в другой нечто достойное восхищения: Германия преклонялась перед французской культурой, а Франция[689] – перед германской эффективностью и передовыми достижениями. Немцы, однако, не без причины опасались, что французы не забыли своего поражения в войне 1870–1871 гг. и готовы начать войну ради возвращения Эльзаса и Лотарингии. Отметим, что эту готовность немцы все же несколько преувеличивали. Авторы германских военных планов рассматривали Францию в качестве главного противника и в предвоенные годы. Германские газеты уделяли ей больше внимания, чем какой-либо еще европейской стране. С другой стороны, немцы могли утешаться (и утешались) тем, что Третья республика была насквозь пропитана коррупцией и некомпетентностью, а французское общество было расколото[690]. Германские авторы, писавшие о Франции, часто подчеркивали легкомыслие и аморальность французов – впрочем, те же авторы любезно указывали своим читателям, где именно в Париже можно найти источники и того и другого зла[691].
Французы, со своей стороны, наблюдали, как Германия опережает их в экономическом и демографическом отношениях, но убеждали себя в том, что немцы отличаются косностью и не обладают развитым воображением. Популярный французский писатель Жюль Верн выпустил в 1877 г. роман «Пятьсот миллионов Бегумы», по сюжету которого огромное состояние индийской принцессы было поделено между французским врачом-филантропом и германским ученым. В момент получения этого известия немец как раз пишет статью под названием «Почему все французы в той или иной степени обнаруживают признаки вырождения?». Оба персонажа решают построить в США по городу. При этом француз выбирает место на берегу моря в штате Орегон и создает там колонию, основанную на принципах «свободы от неравенства, мира с соседями, разумного управления, мудрости граждан и всеобщего процветания». Его немецкий соперник решил построить свой Стальной город в Вайоминге, поблизости от горных разработок. Из своей резиденции в так называемой «Башне Быка» он управляет каторжным трудом шахтеров, металлургов и оружейников, рацион которых нарочно описан так, чтобы походить на стереотипное «немецкое» меню[692].
Французские интеллектуалы, однако, были увлечены изучением Пруссии и – особенно – так называемого «прусского духа». Считалось, что тоскливые и плоские ландшафты Пруссии, а также ее вечно пасмурная погода сделали тамошних жителей суровыми и прижимистыми. Один французский социолог утверждал, что пруссаки, которые в течение столетий расселялись по разным регионам Северной Европы, лишены корней, и именно поэтому их правители могут добиваться от них столь безусловного повиновения[693]. В 1913 г. Жорж Бурдон, репортер Le Figaro, решил взять на территории Германии ряд интервью, что должно было, по его замыслу, укрепить взаимопонимание и положить конец «бессмысленной гонке вооружений, а также недоверию и нервозности в международных отношениях». Однако даже он не смог почувствовать никакой симпатии или доверия к «хвастливым и безо всякого основания заносчивым» пруссакам. Бурдон писал о них следующее: «То был бедный, несчастный народ, обреченный обстоятельствами на каждодневный изнурительный труд. Некоторое благополучие лишь недавно пришло в их жизнь, и добились они его при помощи силы – а потому они верят только в силу и всегда ведут себя вызывающе»[694].
Жители обеих стран разделяли немало нелестных и пугающих стереотипов в отношении друг друга. Разнообразная печатная продукция – от школьных учебников до бульварных романов – только укрепляла подобные представления. Любопытно, что по обе стороны границы художники обычно представляли Германию мужчиной в мундире (пусть даже французы изображали его в отчасти комическом, отчасти угрожающем виде звероподобного солдафона с непомерно большими усами), тогда как Франция изображалась женщиной – причем немецкие авторы показывали ее либо беспомощной, либо чрезмерно сексуальной, либо и то и другое вместе[695]. Во Франции – надо полагать, под влиянием установившегося «сердечного согласия» с Великобританией – некоторые пороки, прежде приписываемые англичанам, стали теперь относить на счет немцев. В частности, исследования французских ученых начали указывать на то, что германские мужчины более склонны к гомосексуальности, нежели французы. В одном из таких исследований особо отмечалось, что почти всем гомосексуалистам нравится музыка Вагнера[696].