Читать интересную книгу История Петербурга в преданиях и легендах - Наум Синдаловский

Лицейские стены Пушкин покидал вполне сложившимся поэтом, литературная слава которого была признана не только читателями, но и профессиональными поэтами. Напутствовал и благословил Пушкина сам патриарх русской поэзии XVIII века Гаврила Романович Державин, присутствовавший на выпускном экзамене.

Надо сказать, что к тому времени риторические оды Державина на дни восшествия монархов на престол и по поводу других важных государственных событий, традиция которых восходит к середине XVIII века, вызывали снисходительные улыбки и откровенное раздражение представителей новейшей школы в поэзии. Хрестоматийный эпизод с величественно «сходящим в гроб» патриархом на выпускных экзаменах в Царскосельском лицее, в фольклоре окрашен откровенной иронией. Если верить легендам, выпускники Лицея, услышав шаги приближающегося кумира, высыпали на лестницу, благоговейно затаив дыхание и пытаясь запечатлеть в памяти каждое движение великого поэта. И каково было их разочарование, когда они услышали из уст мэтра нетерпеливый вопрос: «Где здесь уборная?».

И юный Пушкин, и стареющий Державин одинаково тонко чувствавали поэзию. По одной из легенд, услышав от своего блистательного преемника: «Навис покров угрюмой ночи / Над сводом дремлющих небес», Державин был так поражен, что на глазах у всех привстал и воскликнул: «Я не умер!».

Век Державина заканчивался фарсом. Если в конце XVIII столетия вокруг Державина сложился дружеский круг литераторов, членом которого был А.Н. Оленин, то в начале следующего века тот же Оленин уже позволял себе критику в адрес стареющего мэтра. Рассказывают, что однажды, услышав об очередном выпаде против себя, Державин так разгорячился, что лично пришел к Оленину для выяснения обстоятельств. Он как мальчишка бросился в бой, защищая свои стихи. У Оленина это вызвало даже некоторое замешательство, на что Державин будто бы примирительно ответил: «Помилуй, Алексей Николаевич, если я от них отступлюсь, то кто же их защитит?».

Лицеисты первого, пушкинского, выпуска решили оставить по себе память. В лицейском садике, около церковной ограды, они устроили пьедестал из дерна, на котором укрепили мраморную доску со словами: «Genio loci», что значит «Гению (духу, покровителю) места». Этот памятник простоял до 1840 года, пока не осел и не разрушился. Тогда лицеисты уже одиннадцатого выпуска решили его восстановить. Восстановление пришлось на то время, когда слава Пушкина гремела по всей России. Тогда и родилась легенда, что в лицейском садике установлен памятник Пушкину, воздвигнутый якобы ещё лицеистами первого выпуска. В 1843 году Лицей перевели из Царского Села в Петербург, на Каменноостровский проспект, в здание, построенное архитектором Л.И. Шарлеманем для сиротского дома. Лицей стал называться Александровским. Своеобразный памятник «Гению места», перевезенный сюда из Царского Села, ещё несколько десятилетий украшал сад нового здания Лицея. Дальнейшая его судьба неизвестна. А в лицейском садике Царского Села, там, где была первоначальная мраморная доска, в 1900 году по модели скульптора Р.Р. Баха был, наконец установлен настоящий памятник поэту – юный Пушкин на чугунной скамье Царскосельского парка.

Говоря языком популярной литературы, по выходе из Лицея Пушкин буквально окунулся в водоворот великосветской жизни столицы. Посещение модных салонов и званых обедов, литературные встречи и театральные премьеры, серьёзные знакомства и мимолетные влюблённости. Всё это оставило более или менее значительный след в городском фольклоре Петербурга.

Памятник А.С. Пушкину в Лицейском саду

В дневнике одного из современников поэта сохранилась запись, относящаяся, правда, к более позднему времени, когда Пушкин был уже женат. Но тем легче представить, как вёл он себя в подобных ситуациях, будучи холостяком. «В Санкт-Петербургском театре один старик сенатор, любовник Асенковой, аплодировал ей, когда она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал: „Мальчишка, дурак!“. Пушкин отвечал: „Ошибка, старик! Что я не мальчишка – доказательство жена моя, которая здесь сидит в ложе; что я не дурак, я – Пушкин; а что я не даю тебе пощечины, то для того, чтоб Асенкова не подумала, что я ей аплодирую“».

Подобных анекдотов сохранилось немало. Были среди них и совершенно безобидные шутки и каламбуры, которые их авторам легко сходили с рук, и о них скоро забывали. Но когда дело касалось Пушкина, то любая его острота приобретала в глазах общества дополнительный смысл. Даже обычное застольное остроумие возводилось в какую-то небывалую степень. Так, с легкой руки поэта, известных литераторов Греча и Булгарина в Петербурге прозвали «Братьями-разбойниками». Будто бы однажды во время званого обеда Пушкин увидел, что цензор Семенов сидит между этой литературной парой. «Семёнов, – будто бы воскликнул Пушкин, – ты точно Христос на Голгофе».

Популярным развлечением тогдашней «золотой молодёжи», в кругу которой вращался Пушкин, были розыгрыши, которые порой оборачивались и против поэта. В то время в столице был известен своими выходками светский хлыщ Александр Львович Элькан. Внешне он был похож на Пушкина, однако постоянно стремился усилить это сходство. Отпустил «пушкинские бакенбарды», изучил походку поэта, носил такой же костюм, ходил с такой же, как у поэта, специально подобранной увесистой тростью. Разве что без «пуговицы с мундира Петра I», которую, согласно легендам, Пушкин «вделал в набалдашник» свой трости. Однажды на Невском к Элькану подошла некая провинциалка. «Как я счастлива, что, наконец, встретила вас, Александр Сергеевич. Умоляю, позвольте ещё раз встретить вас и прочесть два-три стихотворения». И Элькан, нимало не смутившись, пригласил её к себе. И указал пушкинский адрес. Говорят, провинциальная Сафо явилась-таки к поэту, чему тот был несказанно удивлен.

Впрочем, чаще всего героем таких историй становился сам Пушкин. По Петербургу ходили скабрёзные стихи, авторство которых не просто приписывалось Пушкину, но и обрастало анекдотическими подробностями. «Пушкин, прогуливаясь по вечернему городу, проходил мимо особняка графини Н. На балконе второго этажа – графиня и две её подружки. Завидев идущего Пушкина, просят: „Ах, Александр Сергеевич, душенька, а сочини-ка нам поэтический экспромт“. Пушкин поднимает к балкону задумчивое лицо и декламирует: „На небе светят три звезды: / Юпитер, Марс, Венера. / А на балконе…“» и так далее – то, что потом, во время холостяцких пирушек, молодежь, разгорячённая шампанским, скандировала с пьяным казарменным хохотом, а в аристократических салонах стеснительные барышни таинственно нашептывали подружкам в их неожиданно порозовевшие ушки.

Такие своеобразные игры с будто бы заранее оговорёнными правилами были в то время в большой моде. Все всё понимали. Судите сами. В 1828 году в Петербург приезжает Николай Васильевич Гоголь. Здесь он создает свои бессмертные «Петербургские повести». Но если «Невский проспект», «Шинель» или «Портрет» – это вполне реалистическое отражение подлинного петербургского быта, то откуда взялась фантасмагория «Носа», на первый взгляд, не очень понятно. Где он сумел увидеть или, если уж быть абсолютно точным, не увидеть такой нос в повседневной жизни Петербурга? И тут выясняется одно любопытное обстоятельство из истории петербургского городского фольклора. Оказывается, в описываемое нами время среди «золотой молодёжи» пользовались скандальным успехом и широко ходили по рукам непристойные картинки с изображением разгуливающего по улицам детородного органа. Пешком и в карете. В чиновничьем сюртуке или в расшитом золотом генеральском мундире. При орденах и лентах. С моноклем и щегольской тростью. Этакое олицетворение напыщенного служебного чванства. Чернильная душа. Крапивное семя. Канцелярская крыса в пугающем государственном мундире. В народе их не любили и с нескрываемым издевательским сарказмом называли древнейшим коротким и выразительным словом из трёх букв. Именно этого чиновника и изобразил неизвестный художник.

С высокой долей уверенности можно утверждать, что эти скабрёзные рисунки были хорошо известны Гоголю. Оставалось только придать им более пристойный вид, а в содержание вложить побольше юмора и иронии. Тогда-то, видимо, и появился в голове писателя образ «симметричного по вертикали» органа асессора Ковалева, предательски покинувшего своего хозяина и самостоятельно разгуливающего по Петербургу. Так что взрывной интерес современников к «Носу» не был случайным. Ассоциации, вызванные гениально найденным эвфемизмом, были вполне определенными.

Безобидные шутки часто становились опасными. В 1828 году Петербург зачитывался списками «Гавриилиады». Авторство Пушкина ни у кого не вызывало сомнений. Да и сам поэт вроде бы этого не отрицал. Однако в письме к Вяземскому предлагал «при случае распространить версию о том, что автором „Гавриилиады“ был Д.П. Горчаков». Князь Дмитрий Горчаков, стихотворец «средней руки» и, главное, известный всему Петербургу «атеист», умер за четыре года до того, и ему авторство злосчастной «Гавриилиады» ничем не грозило. Надо сказать, что Пушкин к своей репутации относился достаточно серьёзно. Довольно и того, что в обществе его ещё с лицейских времен считали автором фривольной поэмы «Тень Баркова».