Вот когда пригодились тебе друзья из Комитета Молодежных Организаций бывшие комсомольцы! Именно с ними ты все пытался затевать «коммерческие программы». В здании бывшего ЦК комсомола, оттяпанного в смутное время начала 90-х Станкевичем, находился твой «офис» – т.е. у них под крышей. Сами они называются каким-то объединением или движением и зарабатывают деньги имиджмейкерством. Разрабатывают «избирательные программы». Говорят, именно они вместо Собчака Яковлева в Питере посадили в высокое кресло. Так вот эти-то комсомольцы и занялись, оказывается, судьбой бедной Вики! Она тоже теперь – имиджмейкер! И отправилась избирать в губернаторы Ярославля того, кто уже сидел в этом кресле. Ребенка отвезла, естественно, туда же. Сдала родителям.
Саша остался один. Он, еще до конца не оправившийся от той трагедии, когда лишился и сестры, и матери, особенно тяжело переживал свое одиночество. Алеша был единственным родным существом на всем белом свете, а его увезли и, по-видимому, навсегда… Саша говорил мне о том, что здесь, в Москве, малыш ходил в хороший садик, что его пора бы готовить к школе, причем, к школе какой-нибудь английской… А что ждет его в саду моторного завода?… По его лицу текли крупные слезы, но он их не замечал, не вытирал, и они скатывались, оставляя следы на рубашке, падали на его крупные волосатые руки.
Никогда в жизни я не видела так плачущего мужика. Когда Глеб рассказывал мне о своих обидах, и глаза его начинали поблескивать, а нос краснел, он уходил в ванную и возвращался оттуда умытым и победившим свои слезы.
Когда Глеб умер, плакал мой бывший сокурсник. Но я не помню его слез, а помню только, что почувствовала дрожь от сдерживаемых рыданий в его руках, поднимавших меня от тела сына. Ты плачешь всегда, как ребенок, искривив губы, всхлипывая и шмыгая носом. Ты плачешь часто и только от жалости к себе, потерпев очередную неудачу, требуя снисхождения к своей слабости.
Сашу было жалко, нестерпимо жалко, именно потому, что он не просил жалости и не жалел себя. Он страдал, чувствуя невозможность защитить своего маленького сына, он печалился о его судьбе. Он говорил о том, что мы – взрослые, даже старые уже люди, как-нибудь, да переживем случившееся: ты и Вика, возможно, действительно, любите друг друга и будете счастливы, меня спасет и защитит вера в Бога, он – Саша – тоже когда-нибудь еще устроит свою жизнь… А Алеша? Чем обернется в его судьбе сиротство, разлука с родным отцом?
Было невыносимо больно слушать Сашу, смотреть на то, как он, мотнув своей большой, лысой, умной головой, стряхивает слезы, как мух отгоняя… Чем я могла его утешить? Как успокоить и вселить надежду? И я стала говорить о том, что Алеша крещеный, что есть у него свой Ангел Хранитель, что Господь Бог все видит и защитит безгрешного младенца лучше и надежнее, Чем мы, слабые, глупые и грешные люди…
Саша рассказывал, перебивая меня, как водил малыша к причастию, и том, что Алеша любит ходить в храм и умеет молиться… Но дальше начинался такой бред! Знакомый до отвращения, обычный и пошлый, как страницы «МК», интеллигентский бред о том, что Бог – это хорошо, а церковь тут ни при чем. Его, Сашина душа, не выносит, мол, никакого экстремизма, а «православный фанатизм…» Ну, и так далее, в том же духе…
– На Бога надейся, а сам не плошай! Бог – он тоже через людей действует! Именно веря в Бога, я и должен пока оставаться в ложе, контролировать ситуацию и иметь хоть какую-то информацию о том, что они делают с моим сыном. Как ты можешь серьезно предлагать мне эгоистическую и не мужскую позицию? Разве это по совести – уйти, спасать себя и свою душу, уйти и бросить в их грязных лапах невинную душу маленького ребенка?! Я – отец! Я отвечаю за судьбу своего сына и перед Богом, и перед людьми! Я должен не о себе сейчас думать, а об Алеше! Мне трудно оставаться «правой рукой» человека, совершающего такую низость, мне омерзительно все, что связано с ним и «организацией», дающей этим подонкам средства к существованию! Но я должен, должен терпеть еще и еще, как терпел эти два года… Ради сына! Я буду терпеть! Я ничем не выдам своего истинного отношения к «Великому Мастеру», я стисну зубы и буду молчать… Я буду ждать и надеяться на Высшую Справедливость…
Я слушала его, не перебивая. Что надо было опровергать и что доказывать? Бедный, бедный «Штирлиц в тылу врага»! Чем я могу ему помочь, если Господь пока не дал ему веры?
+ + +
7 июня вновь случилось ужасное. Погибла под колесами автомобиля моя двоюродная сестра Саша. Это был день третьего Обретения главы Иоанна Крестителя. Всю жизнь Сашенька моя молилась этому святому, потому что первый ее ребеночек умер в десятимесячном возрасте некрещеным. И от сестрички моей любимой тоже, фактически осталась одна только изуродованная голова…
Нет у меня родных – ни сестры, ни брата. Зато сколько я себя помню, в детстве всегда рядом со мной была Саша. Наши отцы, родные братья, жили в поселке Вешняки. Это сейчас на том месте, в десяти минутах ходьбы от нынешнего моего дома, стоят многоэтажные корпуса и шумят, вылезая на поверхность, поезда метро. Тогда, во времена нашего детства, рубленый дом с дровяными печками утопал в тени раскидистых старых яблонь, а Коммунистическая улица после дождей была непролазно грязной.
Я помню нашу плетеную ивовую корзинку-коляску, одну на двоих. Саша была на три месяца младше меня, меньше, а главное, – гораздо спокойней и тише. Наверное, мы росли, как двойняшки, где один в паре всегда командует, а второй подчиняется. Во всяком случае, внешне все выглядело именно так: взрослые считали меня лидером, горластым главарем, автором и инициатором всех проказ, провокатором всех ссор и драк, а Сашу, соответственно – ведомой, подчиненной, безответной и вечно мною обижаемой. На самом деле наши отношения были гораздо сложней.
Саша, например, постоянно мешала мне врать и хвастаться. Когда неуемная моя фантазия, действительно, позволявшая верховодить в игре, пересекала какую-то мне неведомую, но различимую ей грань, она меня не просто останавливала, а как бы «подставляла». Рассказываю я, скажем, о том, как на нашего трусоватого Дружка напали собаки и начинаю постепенно преувеличивать нашу героическую отвагу, захлебываясь вниманием публики:
– Мы с Сашкой – раз! Раз! Всех восьмерых собачищ за загривки – и в снег! Мордами!…
– Три. – Тихо, но значимо закладывает меня моя тень, – три собаки лаяли, а одна кусалась… Мы их снежками…
Выкатываем мы вдвоем через узкую калитку огромный мужской велосипед и я, наслаждаясь тем, что окружающие забывают от удивления и зависти подтянуть сопли, провозглашаю:
– Нам с Сашкой этот велосипед взрослый специально купили, чтобы мы могли в гонках участвовать!…
– Юркин велосипед, потому что в армию забрали… Мы на него только с забора залезаем, а слезать не умеем. И козу чуть не переехали…
Дралась Саша тоже лучше, поскольку была как-то ловчее и стремительней. После всех наших ссор мириться первой шла я. Мне почему-то всегда тяжелее было оставаться одной и долго обижаться. Когда нас разлучали, отправив, например, по разным пионерским лагерям, я, кажется, скучала без Саши больше, чем она без меня. А в то же время… Никто из взрослых не мог успокоить Сашу, когда у нее болели уши, а я могла. И рыбий жир она соглашалась пить только по моей команде и при моем непосредственном участии в этом, повальном тогда, издевательстве взрослых над беззащитными детьми. Другим кошмаром нашего детства, в котором не существовало еще колготок, были толстые «с начесом» китайские штаны «Дружба». Обе наши мамы знали, что воткнуть тоненькую Сашу в эти жуткие штаны можно было, только выдержав предварительно бой со мной, и победно натянув сначала на меня – аналогичные.
Потом, после восьмого класса, я поступила в Абрамцевское художественное училище, уехала из дома, и наши встречи стали совсем редки, но зато мы писали друг другу длинные письма, где делились самыми важными секретами. Когда начались институты, работы, замужества, дети, мы уже не писали писем, виделись и перезванивались от случая к случаю, но все равно знали друг про друга все-все…