Читать интересную книгу Граждане Рима - София Мак-Дугалл

— Непременно, — пробормотал Марк.

— Так-то оно лучше. Я не шучу. — Прежде чем продолжать, Сулиен помолчал. Семь лет, подумал он, а я ведь так и не знаю, где она все это время была. — Потому что… думаю, лучше бы тебе было найти кого-нибудь, кто… Думаю, ей очень нелегко кого-то полюбить. По крайней мере, не теперь и не так.

Марк едва удержался от опасного вопроса: «А как же Дама?».

— Смелей, — не отставал Сулиен. — Считай, что тебе повезло. По крайней мере, ты можешь найти другую. — И Марк опять не знал, что сказать в ответ, он не мог признаться ни Сулиену, ни кому-либо вообще, что это невозможно. Поэтому только сделал вид, что не совсем согласен. — Ничего сложного, — настаивал Сулиен. — Помнишь, что я сказал в Толосе? Как только тебе нечего будет бояться, ты запросто можешь сказать: «Привет, дорогая, я наследник императорского престола». А мне что прикажешь делать? Так и мыкаться до конца жизни?

Оба погрузились в глубокое, беспросветное молчание. Наконец Марк сказал:

— Ты абсолютно уверен, что здесь нельзя напиться?

Назавтра все пошло своим чередом: уроки синоанского, работа на кухне. Но Марк не мог не чувствовать, что люди вокруг него то становятся напряженнее, то снова успокаиваются, это походило на зыбь вокруг лодки.

— Веди себя как раньше, — сказал Сулиен. — Привыкнут, мы же привыкли.

Но весь тот день Делиру приходилось посылать небольшие поисковые группы в леса, чтобы найти Пирру, которая бежала, безутешно рыдая, и пробиралась к испанским горам, таща за собой Айрис. Только к ночи Зи-е вернулась, ведя за руку Айрис, безутешную, проливающую потоки слез. Она возвращалась в колонию за помощью, но не могла точно описать путь, которым шла, и только еще через четыре часа Товий и Тиро привели Пирру домой: когда они нашли ее, она лежала на холодной, сырой земле под грудой белого мусора — пластиковый мешок, старое платье. Она всего лишь оцарапала запястья о колючие ветви и потеряла сознание, скорее от переохлаждения, чем от потери крови. Даже после того как она согрелась и Сулиен определил, что серьезных повреждений нет, она дрожа лежала в постели и только временами что-то лепетала или стучала зубами. Айрис пристроилась рядом с ней в свитом ею из одеял гнезде и три дня пролежала неподвижно, не пуская в комнату никого кроме Сулиена.

Марк нес корзину с грязными тарелками из столовой в посудомойню, когда Делир окликнул его из своей комнаты:

— Брось возиться с этим, Марк, заходи.

Марк поставил корзину рядом с дверью. К собственному удивлению, он увидел внутри Уну, она стояла возле третьей части карты, и за ней поднималась Сина. От волнения она сжала руки в кулаки.

— Я подумал, что нам следует знать, чего опасаться, — сказал Делир.

Он все еще не верил в предсказания Уны, хотя продолжал думать об этом, пока Дама не описал встречу с Тазием. Даже теперь Делир испытывал легкое неудовольствие в связи с этой историей, хотя и понимал, что должен извлечь из этого пользу.

— Уна, ты сможешь сказать, способен ли кто-нибудь рассказать стражникам о Марке?

Делир никогда не считал себя человеком наивным, поэтому он допускал, что у кого-нибудь в лагере может мелькнуть такая мысль, и полагал, что готов услышать от Уны все, что она скажет, но и он был потрясен, когда она прошептала:

— Почти любой.

Уной вновь овладело отчетливое чувство, что она куда-то исчезает. Она взволнованно шагнула вперед.

— На самом деле все не совсем так. Они просто ничего не могут с собой поделать. Это всего лишь… импульсы, они сами приходят людям в голову, и те думают — да ведь я смогу разбогатеть. Потом они думают: «Нет, нет, это ужасно», — Уна прикусила губу и пробормотала: — Но иногда они снова думают об этом.

— Ладно, — Делир откинулся в кресле, испуганный, но быстро взял себя в руки. — Ладно. А кто-нибудь думает об этом всерьез?

— Возможно, Мариний. Возможно, Тиро. Речь только о том, как часто они думают об этом, но я не знаю… я не могу постоянно быть рядом с кем-то, да если б и смогла, кругом слишком много людей, так что ничего нельзя сказать наверняка. Но, конечно, я попробую.

— Я поговорю с Маринием и Тиро. — Делир решительно выпрямился, и Уну с Марком в равной степени поразило, насколько твердо он верит, что всеобщее жертвоприношение может уладить практически все.

— А Дама? — непроизвольно спросил Марк.

Он тут же пожалел о сказанном, это показалось самым унизительным способом выдать свою ревность. Уна потупилась и побелела как мел. Но Марк не забыл бессильной ненависти, с которой Дама плюнул ему в лицо.

Делир, в свою очередь, пришел чуть ли не в ярость.

— Нет, нет и нет. Никогда. Разве тебе не известно, что это он разработал план этого места? Это все, что у него есть, и ненависть, которую он питает к Риму… она чрезмерна, это плохо, но разве она позволит ему даже обратиться к ним, не то что взять от них деньги?

— Марк, — шепнула Уна, — он убил бы того шпиона, если б смог.

Но она должна была дать ответ Хольцарте, Делиру, а не Марку. И всем троим тут же пришло в голову, что если можно поторговаться из-за свободы двух людей, то почему не сорока, почему не ради того, чтобы на незаконное поселение в горах смотрели сквозь пальцы? После стольких провалов и неудач это могло стать вполне приемлемым уговором. И мысленно каждый еще на шаг приблизился к мысли, что на предательство способен любой.

Делир обернулся к Уне, вся его нерешительность растворилась в неистребимом желании опровергнуть выдвинутое обвинение.

— Но тогда ты бы знала?

— Нет, — спокойно возразила Уна и попыталась объяснить, с каким сопротивлением сталкивается, когда пытается прочесть мысли Дамы.

— И все же, — сказал Делир. — Я знаю его. Это совершенно невозможно.

Подобные вещи он обычно предпочитал не говорить.

Уна беспокойно расхаживала перед домиком, пока Марк снова не поднял корзину. Оба очень остро сознавали, что остались вместе и наедине. Они чувствовали, что прошла почти целая вечность, хотя, будь они друзьями и живи в городе, время пролетело бы незаметно. Был момент, когда никто не решался заговорить. Уна понимала, что можно просто улыбнуться и ускользнуть, пока Марк относит тарелки на кухню, но при мысли об этом сердце ее заныло от жалости к себе и своей несчастной доле. Она тосковала по нему, но не могла подумать словами: я тосковала по тебе. Она испытывала нечто, с каждой секундой становящееся все ближе к панике, что язвило ее, как раскаленное железо — дешевую ткань, пока кроме этого чувства ничего не осталось, так, что она даже не могла сказать, отчего ей так больно, она чувствовала себя животным, напуганным до того, что не знает, в какую сторону бежать, способным только ненавидеть себя за то, что оно — это оно.

— Ты все еще читаешь ту книгу, Вергилия? — чопорно спросил Марк.

— Это пропаганда.

— Ты должна была понять это сразу, — нетерпеливо произнес Марк.

— Это чтение не приносит мне радости. Каждый раз как я беру эту книгу, мне начинает казаться, что мне на роду написано прочесть ее, и это меня останавливает… эта книга хочет, чтобы я восхищалась чем-то, что я…

Да как она вообще могла говорить такое?

— Но не хочешь же ты сказать, сама того не желая, что она тебе нравится? — Кто-то когда-то уже задавал ему подобный вопрос, но кто и когда — он ни за что бы не вспомнил.

— Да, мне… мне хочется узнать, чем там все кончается.

— Он так и не закончил ее. А перед смертью просил друзей сжечь, потому что считал ее несовершенной.

Они уже спустились к самой воде. Марку едва ли было лучше, чем ей; он думал: Сулиен был прав, не к добру это, и ты это знал с самого начала. Это было странное чувство, и любое дальнейшее подтверждение его оказалось бы невыносимым; и все же он был охвачен безрассудным желанием знать все наверняка и еще более острой потребностью, чтобы она не уходила. Марк направился вверх по течению, к домикам, ни слова не говоря, но было ясно, что он хочет, чтобы Уна последовала за ним.

— Мне нужно остаться… — слабо пробормотала Уна. Шум воды заглушил ее слова, Марк не мог их расслышать. Тогда она позвала громче: — Мне нужно остаться, вдруг кто-нибудь вздумает выдать тебя…

— Тебе, должно быть, здорово надоело заниматься этим. Нужно немного передохнуть.

И Уна пошла за ним. Единственное, в чем она могла без утайки признаться себе, это в том, что ей не хотелось разочаровывать его, она чувствовала, что должен найтись какой-то постепенный и нечувствительный способ сделать это.

Они дошли до того места, где изломы скал были самыми острыми, где вода, вспениваясь белыми бурунами, с пронзительным воплем прорывалась сквозь них.

Уна чувствовала, что и в самом деле перестала существовать, словно ее привычка воображать что-нибудь белое — снег или белесый свет, — вырвалась из-под контроля и поглотила ее.