Читать интересную книгу Небеса - Анна Матвеева

— Кажется, нет, — ответила Вера.

Аглая сидела в кабинете бледная, и Веру садануло по совести.

— Ты зачем пришла? Вдруг они вернутся, а тебя нет?

— Я не могу одна, — вяло сказала Аглая. — Там ужасно, там все его вещи… Игрушки… А здесь работа…

— Работа! — передразнила Вера. — Без тебя не справимся!

Генерал все не звонил, и сидеть на одном месте просто не было сил, тем более Аглая то и дело принималась плакать. И хотя она старалась делать это тихо, всхлипывала редко, все больше размазывала слезы по щекам, Вера все равно слышала эти слезы и в конце концов пошла в буфет за коньяком.

Когда она успела открыть бутылку и разлить по рюмочкам тяжелую карюю влагу, позвонил отец.

Аглая почти вплотную стала к Вере, молитвенно вглядываясь в глаза. Разговор был не длинным, но Вера, не дожидаясь окончания, дублировала каждое слово генерала.

— Соседняя область. Дом отдыха «Березовый лес»… Пятидневный семинар с практическими тренингами. Детей оставляют до лета — в рамках программы. Четырехразовое питание, игры на свежем воздухе…

— Игры? — Аглая взревела, как медведица, и генерал в трубке на секунду замолк.

— Там много детей, сорок два человека. Что интересно — ни одной девочки. Возраст — не старше пяти лет, самому маленькому восемь месяцев. Петр Лапочкин в списке, сопровождающая — бабушка, Ругаева З.П., 1941 года рождения.

— Бабушки с детьми имеют право свободного передвижения по миру, — задумчиво сказала Вера, положив трубку на место.

— Если родители не возражают. Я еще успею на вечерний автобус.

— Глаша, что ты сделаешь одна? Они даже не пустят тебя в этот свой «Лес». Подожди до завтра, может, отец сможет отправить людей…

— Верочка, ты не понимаешь! Пусть только посмеют не впустить!

К четвергу измученным бездействием журналистам сообщили, что приезд высочайшей комиссии переносится на неопределенный срок. «В Патриархии, слава Богу, не один Николаевск, — пояснил пресс-секретарь корреспондентам. — А Великий пост — время искушений, но не принятия решений». Егор Ивашевский записал эти слова в блокнот, и столичные корреспонденты, уставшие живописать индустриальный ландшафт Николаевска, засобирались домой. Егор уезжал в прежнем, спокойном настроении — он знал, что скоро вернется, причем для этого у него имеется не только информационный повод.

Вера приняла Ивашевского в редакции — довольно церемонно обставив этот визит. Егор не иронизировал по поводу допотопного машбюро и старательно обходил что взглядом, что комментариями убогие приметы редакционного быта, из которых, честно говоря, тот быт и состоял. Ивашевскому нравилась строгая Вера: ему всегда нравились такие девушки — сдержанные, глубоко запрятавшие эмоции. Прощались они грустно, долго объясняли друг другу некие смутные идеи, и наконец Ивашевский пригласил Веру в гости.

— Сначала все равно вы к нам. — Вера опасалась, что это было сказано просто из вежливости.

Егор уехал, и потянулись совсем уж медленные дни, не желавшие пройти мимо и приблизить скорую развязку. Привычные взгляду пикеты стояли возле соборного дома, а игумена Гурия показали в московской информационно-аналитической программе: он выглядел очень благообразным и говорил своим дивным басом проникновенные слова. Владыка каждый раз встречал на пути разгоряченную, уставшую толпу.

— Хоть бы слово сказал! — возмущалась одна пикетчица, крупным планом мелькнувшая в тот вечер по всем каналам телевидения.

И все же время шло, пусть и не так быстро, как хотелось бы. В субботу накануне Пасхи вернулась Аглая — Вера услышала в трубке ее тихий голос и фоном — детский щебеток.

…Соседская область начинается в сотне километров от Николаевска, и места те мне знакомы — приснопамятный Краснокозельск, где жил теперь наш отец, географически принадлежит к Соседской области. В Николаевске этот край называют «сибирской Швейцарией», потому что здесь много чистых озер, стройных лесов, есть горы и, как следствие всех этих красот, — санатории с домами отдыха.

Ввалившись в переполненный, последний автобус до Соседска, я простояла на ногах три часа, принимая на себя все повороты и обгоны, благодарная водителю за грубую езду: она не позволяла утонуть в страшных мыслях. Лес в окнах выглядел жутким черным забором — даже записной храбрец не сразу вступит в безликую чащу тесно составленных деревьев. Но вот стал появляться фонарный свет, гирлянды городских огней. Соседск быстро промчался за окнами, не оставив ни одной зарубки в памяти. Автовокзал был здесь большим и светлым, как детские мечты о взрослой жизни.

Я сунулась в полуоткрытое оконце «Роспечати», и милая тетка в очках, лежавших на груди как на стуле, объяснила мне дорогу до «Березового леса»: «Совсем недалеко, доча, только не забудь сойти на втором повороте». Мне опять повезло: последним пассажиром я влетела в поздний автобус.

Водитель этой колесницы был сумрачен, курил злобно, будто у него имелись личные счеты со своими легкими. Он не без шика притормозил у своротки к санаторию — в свете фар тянулись в небо лубочные березки и весело резвились буквы на вывеске «Березовый лес».

Мимо шумно летели автомобили, покрывая обочины высокими фонтанами грязи. «Девка, а забирать тебя кто станет?» — спросил вдруг водитель, но, не дождавшись ответа, уехал. Задняя дверь автобуса была сломана и гремела, как листовое железо.

Я в последний раз глянула на шумную трассу и зашагала по дорожке к дому отдыха. Глухие ворота проглядывались сквозь белый частокол деревьев — березы походили на голые шеи каких-то животных, не могла вспомнить каких. Под ногами чвакала грязь. Наконец передо мной выстроились темные терема, огражденные забором. В забор упирался огромный джип — немногим меньше давешнего автобуса.

Ворота оказались открыты. Я толкнула помутневшую от времени деревясину и столкнулась с азиатом из конторы Зубова: он был в расстегнутой куртке, встрепанный — но я все равно его узнала. «Батыр Темирбаев», — вспомнились слова Артема.

— Там никого нет, только сторожиха, — сказал он мне.

В белом лунном свете хорошо виднелся встревоженный силуэт на крылечке. За Батыром шагали трое крепышей, тоже зубовского розлива.

— Были один день, а сейчас уехали в лагерь, на Алтай. — Батыр нервно разыскивал в кармане сигареты, пока один из крепышей не догадался поднести ему пачку. — Пионерлагерь «Космос», под Барнаулом. Мы едем прямо сейчас, хочешь с нами?

Я потом только догадалась, откуда он узнал про меня и Петрушку — привет от Веры с Артемом длиной в сотни километров.

Батыр занял «место смертника», а для меня откинули сзади сиденье — фактически я находилась в багажнике, вынужденно наблюдала крошечные детские ролики, заброшенные сюда с лета и позабытые. Крепыши держались замкнуто, Батыр хмуро молчал всю дорогу и только во время редких перекусов в придорожных шашлычных спрашивал у крепышей необязательные вещи. Шашлык, мертвецки жесткий, нестерпимо пахнущий углями, надолго застолбил место в моих ночных кошмарах. Один крепыш не ел вместе с нами мяса и нарубывал двойные порции капустного салата, горкой вываленного на пластиковую тарелочку.

— Пост вообще-то, — извинялся он перед Батыром за свою капусту — хотя Батыру, по-моему, было все равно.

Бледные дни, спускавшиеся над нашим джипом, разъедали светом глаза. Я чувствовала запах, начинавший виться возле моего тела, — мы ехали так долго… Крепыши менялись, и пока рулем управлял один, прочие жадно добирали недоспанные часы, развалившись на заднем сиденье. Я тоже проваливалась в тягостную, не приносившую отдыха дремоту и тут же просыпалась от нее и упиралась взглядом в крошечные ролики. Вместо сна приходило тяжелое и мутное забытье — как в начале недуга. В голове роились и всплывали ошметки фраз, куски то ли молитв, то ли угроз, строфы стихотворений и, конечно, арии, хоры, дуэты…

Батыр, казалось, не спал вообще — я видела в зеркале жесткие глаза и смятый, нахмуренный лоб.

Он еще не знал, что зря торопится — он уже опоздал к своему мальчику, хоть и ехали мы в одной машине.

Бесконечную дорогу, темные обрамления трассы и молчание спутников я помню очень ясно — как и однообразные картины, доступные взгляду: дальние огни, привязчивые автомобильчики, пытавшиеся обогнать джип…

Главное сохранилось в памяти разорванным, как старая газета.

Помню испуганно встрепенувшуюся маму, жаркое дыхание костра и Бугрову в драповом пальто, помню даже круглые буски, дрожавшие на ее шее. Помню детский плач, детский, но не Петрушкин, и суетливые надоедливые тени, и быстро упавшую ночь — словно бы на всех обрушился шатер. Батыр и его крепыши куда-то исчезли, впрочем, слышно их было отовсюду — они производили столько крика, словно он копился в них все время нашей молчаливой дороги, так ярко напомнившей давнишние поездки с Кабановичем…