сюда и дать показания в пользу сидящей здесь несчастной девушки. Законы, принятые мужчинами, не могут запретить женщинам думать: я считаю, эта девушка уже достаточно наказана за то, что не сделала ничего дурного. Оправдайте же ее, и я возьму ее к себе. Она будет самой лучшей няней из всех, какие у меня были.
Ленсманша умолкает.
– Но ведь, по словам свидетельницы, такие замечательные няни выходят именно из детоубийц? – замечает председатель.
Впрочем, председатель вовсе не принял речь ленсманши Хейердал в штыки, нет-нет, он тоже чрезвычайно гуманен, по-пастырски сострадателен. Когда затем прокурор стал задавать ленсманше вопросы, председатель большей частью сидел молча, делая какие-то пометки в бумагах.
Судебное разбирательство проходило утром, свидетелей было мало, а самое дело, по сути, сложностью не отличалось. Аксель Стрём уж было стал надеяться на благоприятный исход, как вдруг ленсманша и прокурор словно объединились, чтобы доставить ему неприятности за то, что он похоронил ребенка, а не заявил о его смерти. Его стали допрашивать со всей возможной строгостью, и, может быть, ему не так-то легко было бы доказать свою невиновность по этому пункту, если б он вдруг не заметил в конце залы Гейслера. Совершенно верно: там сидел Гейслер. Это дало Акселю некоторую опору, он сразу почувствовал себя не одиноким перед лицом начальства, задумавшего его погубить. Гейслер кивнул ему.
Да, Гейслер приехал в город. Приехал не затем, чтобы выступить в качестве свидетеля, но на суде присутствовал. Несколько дней, предшествующих разбирательству, он употребил на ознакомление с делом и на запись того, что ему запомнилось из рассказа самого Акселя в Лунном. Бóльшая часть документов, на взгляд Гейслера, никуда не годились, этот ленсман Хейердал, человек весьма ограниченный, в протоколе допроса постарался изобразить Акселя соумышленником детоубийства. Дурак, идиот, он не имел никакого понятия о жизни в деревне, не понимал, что именно ребенок, как никто другой, мог привязать к хутору Акселя столь необходимую ему помощницу!
Гейслер переговорил с прокурором, и у него сложилось впечатление, что в этом не было особой нужды: он хотел помочь Акселю вернуться обратно на хутор, к земле, но Аксель в помощи вовсе не нуждался. Потому что для самой Барбару обстоятельства складывались наилучшим образом, а с ее оправданием отпадает и вопрос о соучастии Акселя. Все зависело от показаний свидетелей.
Допросили немногих свидетелей – Олину в суд не вызывали, вызвали только ленсмана, эксперта, двух-трех девушек из села; после допроса наступил обеденный перерыв, и Гейслер опять отправился к прокурору. Тот по-прежнему был уверен в благоприятном для девицы Барбру решении. Показания ленсманши Хейердал оказались чрезвычайно вескими. Теперь все зависело от присяжных.
– Вы так заинтересованы в этой девушке? – спросил прокурор.
– Отчасти, – ответил Гейслер. – Скорее, в мужчине.
– Она тоже у вас служила?
– Нет, он у меня не служил.
– Мужчина не служил. А девушка? Сочувствие суда на ее стороне.
– И она у меня не служила.
– Мужчина вызывает гораздо больше подозрений, – сказал прокурор. – Идет совершенно один к ручью и хоронит детский трупик в лесу. Весьма подозрительно.
– Наверное, он просто хотел его похоронить, – сказал Гейслер, – ведь сначала этого не сделали.
– Но она женщина, она не обладает мужской силой, чтобы выкопать могилу. Да и в том состоянии, в каком она находилась, на большее она не была способна. А в общем и целом, – сказал прокурор, – мы дожили наконец до того, что верх взяли более гуманные воззрения на эти дела о детоубийстве. На месте присяжных я бы не решился вынести этой девушке обвинительный приговор, и после всего, что выяснилось на суде, я не стану требовать ее осуждения.
– Рад слышать это! – сказал Гейслер и поклонился.
Прокурор продолжал:
– Как человек и частное лицо, я пойду еще дальше: я не буду выносить обвинительный приговор ни одной незамужней матери, лишившей жизни своего ребенка.
– Интересно, – сказал Гейслер, – сколь единодушны господин прокурор и дама, дававшая сегодня свидетельские показания.
– Что ж! Впрочем, она очень хорошо выступила. А и в самом деле, к чему все эти приговоры? Незамужние матери уже заранее вынесли такие неслыханные муки и низведены на такую низкую ступень человеческого существования жестокостью и грубостью общества, что это само по себе уже достаточное наказание.
Гейслер поднялся и сказал:
– А как же дети?
– Да, – ответил прокурор, – что касается детей, то все это очень прискорбно. Но в конечном счете это Божье благословенье и для детей. В особенности для таких незаконнорожденных детей – какая им уготована судьба? Что из них выходит?
То ли Гейслеру захотелось подразнить кругленького человечка, то ли вздумалось разыграть из себя мистика и философа, но он сказал:
– Эразм был незаконнорожденный.
– Эразм?
– Эразм Роттердамский.
– Неужели?
– Леонардо был незаконнорожденный.
– Леонардо да Винчи? Вот как! Да, разумеется, бывают исключения, иначе не было бы и правил. Но в общем и целом…
– Мы оберегаем птиц и зверей, – сказал Гейслер, – и как-то странновато не оберегать младенцев.
В знак окончания беседы прокурор медленно, с достоинством потянулся за какой-то из лежавших на столе бумаг.
– Да, – рассеянно проговорил он, – да, да, конечно.
Гейслер поблагодарил его за необычайно поучительную беседу, которой удостоился, и вышел.
Он снова сел в зале суда, чтобы своевременно быть на месте. Наверное, ему льстило сознание своей силы: ведь он знал о разрезанной на полосы рубашке, которую взяли для… для того, чтоб увязать в нее ветки, о детском трупике, выловленном однажды из залива, он мог бы здорово озадачить суд, одно его слово сейчас стоило тысячи мечей. Но Гейслер, видимо, не собирался без особой необходимости произносить это слово. Все ведь складывалось отлично, даже общественный обвинитель стоял на стороне обвиняемой.
Зал наполнился публикой, суд занял свои места.
Началась интересная для маленького городка комедия: грозная торжественность прокурора, взволнованное красноречие защитника. Присяжные сидели и внимали тому, что им надлежит думать о девице Барбру и о смерти ее ребенка.
Да и то сказать: разобраться во всем этом было совсем не просто. Прокурор был красивый мужчина и, несомненно, добрый человек, но, должно быть, его перед самым заседанием что-то рассердило, или он вспомнил, что призван защищать определенную позицию норвежского правосудия. Господь его знает! Непонятно, но он уже не проявлял прежней снисходительности. Он порицал содеянное злодеяние, если оно было совершено, – разумеется, сказал он, это была бы мрачная страница, если б можно было с уверенностью сказать, что она действительно столь мрачна, как позволяют думать и полагать свидетельские показания. Все должны решить присяжные. Он хочет обратить их внимание на три пункта: пункт первый – налицо ли факт сокрытия рождения ребенка и ясен