Читать интересную книгу Африка — земля парадоксов - Владимир Корочанцев

Когда в Гвинее или Сьерра-Леоне пляшут маски тайных обществ, непосвященные прячутся по домам. Об их приближении оповещают тамтамы, трещотки, трубы, скрипки, флейты… И не всегда они несут с собой радость.

От Сенегала до Анголы убивали и грабили, надев наводящие ужас маски, «люди-леопарды». Но их маски и звериные шкуры уже были лишены священного смысла и служили для запугивания людей и сокрытия личности агрессоров. Кстати, леопард — синоним слепой и глухой силы.

Колдуны народа бакерве в Конго уверяют, что способны превращать умерших в леопардов, змей, крокодилов и прочих зверей. Обычно для вселения души умершего выбирают крокодила, которого уважают и боятся, но в котором не видят ни бога, ни духа. Конголезские и заирские маги славятся искусством баньямвези — «превращения» людей в львов и леопардов. И колдуны и «превращенные» зачастую буйствовали в масках, беспощадно расправляясь с жертвами металлическими лапами, оставляющими характерные раны.

В прошлом в Камеруне на дороге из Дуалы в Яунде орудовали «люди-пантеры», не гнушавшиеся людоедства. Тайные общества «людей-пантер» действовали в Гвинее. В Анголе и Танганьике бесчинствовали «люди-львы». В Сьерра-Леоне, на берегах реки Вольта, и в Кот-д’Ивуаре, как только опускались сумерки, никто не высовывал носа на улицу, избегая нападения «людей-крокодилов». В 1945 году в Форт-Руссе (Берег Слоновой Кости, ныне Кот-д’Ивуар) судили «людей-кайманов» из секты «Эдзо». Ее члены изготовили зелье, с помощью которого они хотели просить духов предков помочь им совершить политические убийства. Четверых приговорили к смертной казни. В Конго «люди-крокодилы» носили раскрашенную накидку, кожу рептилии и маски из ее головы, а также металлические лапы для умерщвления жертв.

Обычно ряженые бандиты набрасывались из чащи на путника, ранили и утаскивали его в лес, давали снадобье, вводившее его в летаргический сон, а затем на пироге увозили в Бельгийское Конго (ныне Демократическая Республика Конго). Целью злодейства было и порой остается обладание чужим сердцем, легкими, мозгом для укрепления собственного сердца и духа.

Непостижимо странным, невообразимым кажется тот феномен абсолютной потери совести, когда человек надевает маску. Как чувствует себя потом наглотавшийся крови «леопард» среди людей? Не гложет ли днем совесть того, кто ночью ощущал себя кровожадным львом? Наверное, слишком велик в человеке скрытый потенциал зла, если он извлекает удовольствие от высвобождения звериных инстинктов, если он чувствует себя счастливым при виде страдающих, умирающих соотечественников. Только ли в Африке случается такое? Разумеется, такие вопросы можно задать и обыкновенному матерому убийце.

Но маска маске рознь. Маски, в которых танцуют публично на ритуалах, возвышают. И при всех обстоятельствах одним из труднейших действ считается выход замаскированного человека из возникшего во время ритуала транса. «Духовный заряд» маски, экстатическое пребывание в роли божества опасны для здоровья, чреваты тяжелыми последствиями, и возврат к повседневной жизни требует предосторожностей, ибо носитель маски опять становится крестьянином, отцом семейства, а маска пылится в хранилище до того момента, когда в нее вновь вселится божество. Как же человеку забыть то, что произошло, — пусть даже он был отрешенным, беспамятным и безвольным сосудом для иного мощного, подавившего его существа?

…Маска — колдовской лик, хранитель моей деревни,я приветствую тебя, как петух встречает песней зарю,и как блудный сын исповедуюсь в моей измене…

— Мыслим ли африканец без маски? — спросил я автора этих строк камерунского поэта и государственного деятеля Франсуа Сенга-Куо.

— Конечно, нет, ибо маска оберегает нашу жизнь, устои морали, добра, борется со злом. Конечно, злые люди могут втайне использовать ее, но злу не избежать кары. Маска — это начало и конец моего народа, — ответил он и открыл отпечатанный на ротаторе сборник своих стихов на странице с миниатюрой «К маске»:

Ты прекрасна, ты пронзаешь мне сердце своейчеловеческой правдой.В глубине твоих глаз горят солнца изначальных времен,и губы твои возвещают шепотом позабытые тайны.Я знаю, ты не конец! Ты начало и обновление!..

— Вот тебе мой ответ, — промолвил он, когда я оторвался от чтения, и добавил: — От добра добра не ищут! Любой народ жив, пока его не заставят отказаться от себя самого, от родных обычаев.

ВРЕМЯ ПО-АФРИКАНСКИ

«Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему — нет, не знаю», — с некоторой горечью признался Августин в своей «Исповеди». Сам я тоже еще не встречал на свете человека, который взялся бы растолковать мне, что такое время, хотя в Африке и Европе мои друзья и знакомые иногда пытались посвятить меня в представления о времени, сложившиеся в их краях, но в конечном итоге все сводилось к объяснению времени в нашем субъективном разумении — и только.

В времени как явлении затаено нечто ускользающее, божественное, недоступное чувствам и разуму человека, зависящее только от неведомых ему внеземных сил. Оно капризно, очень переменчиво, обладает свойством то ускоряться, то замедляться. Когда мы чего-то ждем в будущем, то время тянется томительно долго, минуты превращаются в часы, а часам нет конца; когда же наши ожидания остались позади, то нам кажется, что все промчалось столь стремительно, будто ничего не было и вовсе, а наши прежние терзания выглядят смешными. Ну а настоящее вряд ли кому-то удается ощутить или почувствовать осязаемо, пощупать и понять, что это такое. Секунды и минуты стремглав пролетают мимо нас, часы и дни еще как-то можно увидеть, да и то лишь на мгновение.

«Реально — прошлого нет, — рассуждает архимандрит Рафаил (Карелин) в книге «Христианство и модернизм». — По отношению к человеку прошлое существует как воспоминание. Реально — будущего нет. По отношению к человеку будущее — предвидение. Будущее — это возможность, прошлое — то, что имеет в настоящем свои следствия. Будущее — небытие, прошлое — небытие, настоящее — грань между двумя безднами небытия, луч, тонкий, как геометрическая линия, непрестанно скользящий от будущего к прошлому». Настоящее — это, по сути, наша короткая, как миг, жизнь, которую человек либо проживет бессмысленно, грешно, растратит попусту, либо превратит в вечность любовью и добрыми делами. Это у Бога «день един яко тысяча лет и тысяча лет яко день един» (2 Петр. 3, 8), а у людей каждый день на счету — жаль лишь, что они этого чаще всего не успевают вовремя понять, а задумываются над смыслом своей жизни, своим предназначением слишком поздно.

А уж время во сне — особая статья, подлинное чудо нашей жизни. Сон для человека — переход в иную жизнь, близкую к вечности; он словно бы наполнен смыслом иного, непонятного нам мира, который напоминает что-то смутное, до боли знакомое, но непостижимое памятью, умом. В какой-то степени он дает иную меру времени — «трансцендентальную», с которой мы до сих пор не знаем, что делать. Время во сне не течет, а бежит, несется очень быстро, зачастую с нелогичной стремительностью для наших земных понятий, летит навстречу настоящему, против движения времени бодрствования.

Но останемся на грешной земле, в Африке. Наверное, яснее всего в относительности и равномерности времени отдают себе отчет африканцы. Однажды на берегу реки Конго я попытался выведать у вождя крошечной деревушки Нгессу, сколько ему лет. На мой вопрос в один голос громко рассмеялись и Нгессу, и его две супруги. Таковой была и примерная реакция многих других черных жителей Западной Африки, особенно женщин, на мои вопросы о возрасте. Они недоуменно пожимали плечами и прыскали, словно вы застигли их врасплох необыкновенно остроумной шуткой.

В глубинке по крайней мере девять черных африканцев из каждых десяти не ведают своих лет и ощущают течение времени по-своему. У них свое понимание ритма времени. Для них человек сначала очень молод, потом молод, затем вступает в средний возраст и, наконец, он стар, а потом, в один прекрасный день, навеки переезжает к предкам, и родичи хоронят новопреставленного, шумно радуясь и завидуя ему. Радуясь — потому что у них появился новый защитник в ином мире, завидуя тому, что он встретится с дорогими, любящими предками.

Представление о времени здесь совсем иное, чем в Европе. В Камеруне или Мали я сталкивался с тем, что люди в глубинке не только не знали, сколько им лет, но не могли точно объяснить, скажем, как давно болеют. Женщины звали на подмогу всю родню, чтобы растолковать мне, когда они в последний раз разрешились от бремени.

— Мои соплеменники живут одним текущим днем, одним мгновением, — пожал плечами камерунский писатель Франсуа Эвембе.