Читать интересную книгу Те, кого мы любим – живут - Виктор Шевелов

В печке то ярко вспыхивало, то затухало пламя. Комната, заглушённая тишиной, настороженно ловила шепот синих трепещущих языков огня, потрескивание углей, монотонный, тревожный звон далекой пурги. Со стены прямо в дверцу печки заглядывала моя гигантская тень, чудищем прыгала, едва я склонялся, двигал руками. И вдруг я почувствовал рядом чье-то присутствие. Замер. Варвара Александровна давно спала. Кроме нее и меня, никого в доме не было.

— Александр…

Я не пошевелился. Узнал, чей это голос, но боялся, что это галлюцинация, страшный отзвук чего-то постоянно живущего во мне.

— Прости. Я здесь почти случайно. Меня пригласила Варвара Александровна.

Арина прислонилась к косяку двери, плакала. Ушанка у нее в руке, полушубок расстегнут. Я хотел помочь ей раздеться, она качнула головой:

— Не надо, я сейчас уйду.

— Даже не сказав мне, зачем ты здесь?

— Я пришла просить тебя у тебя… Смешно. Глупо. Но я боюсь. Откинув гордость, щепетильность, я пришла, чтобы просить… Мне сказали, что ты наотрез отказался уехать… Я была у Клавдии Ивановны. Она все знает, она поняла меня, как мать и как женщина. Это она всполошила штаб. Но ты удивительно легко умеешь остаться непреклонным… У меня болит грудь. Раньше я всегда знала, что ты будешь жить… Теперь я прошу тебя уехать в отпуск.

— Я верю в свою судьбу.

— Ты так говоришь только затем, чтобы спутать карты. Судьбы нет. Есть человек, есть его прошлое и будущее…

«Будущее! — подумал я. — Ради него человек сломя голову тысячи раз бросается с крутизны обрыва и однажды, свернув себе шею, остается на всю жизнь уродом». Свое будущее я исходил мысленно вдоль и поперек, вижу его открытым и ясным. Одно в нем несокрушимо — любовь к отечеству; ею определено все доброе, кристально чистое, крепкое и здоровое во мне. Остальное все принадлежит моему вечно неудовлетворенному и ненасытному «я». Перед ним не следует преклонять колена. Не о нем ли меня просит Арина?

— Я перестал тебя понимать, — произнес я. — Объясни, о чем ты просишь?

Арина, не колеблясь, сказала:

— Когда греки приблизились к Трое, первый сошедший на землю должен был умереть. Сегодня, когда все начнется, ты не будешь вторым.

Кровь застыла во мне.

— Не слишком ли рано ты собралась меня хоронить?

— Я слишком знаю тебя, чтобы усомниться, что ты не согласишься быть вторым. А сегодня ты взвинчен, ты тем более должен уехать, чтобы дать времени сделать свое.

Почти враждебно я прервал ее:

— Я всегда видел в тебе щедрость, широту души, человека, который пренебрежет личным во имя других, поймет и рассудит, поступится своим, если даже это мучительно и тяжело. Жизнь, чтобы она была, требует, чтобы жили и умирали ради нее. Сегодня же, когда над нею занесен меч, человеку преступно быть трусом, преступно не желать быть первым. Люди приходят и уходят для того, чтобы была жизнь; нельзя позволить тем, кто со своей смертью хочет обречь жизнь вообще, в частности жизнь дерева, земли, неба, жизнь потомства; это уже не люди, а прожженные до мозга костей, влюбленные в себя негодяи. И когда их тлетворное влияние сказывается и на нас, то это уже болезнь, которую срочно надо лечить, иначе все полетит к черту. Я верил, что нашел в тебе единомышленника, и любил тебя. Сейчас я раскаиваюсь, что обожествлял икону, которая не была ею. Как ты смеешь сказать мне — пусть другие будут первыми, лишь бы жил я, дорогой тебе человек? А может быть, те другие тоже кому-нибудь дороги — матери, сыну, жене, любимой? И ты пришла меня молить у меня, пришла, чтобы дать мне оплеуху? Ты права в одном — я не буду вторым. Но я не отчаявшийся и разочарованный безумец, чтобы, очертя голову, лезть под ледяной душ. Я хорошо знаю цену жизни, чтобы не продешевить ее.

— Ты не прав! Ты не прав, — Арина рывком опустилась на колени, обхватила мои колени руками, запрокинула голову к моему лицу. — Ты не прав. Когда прорвались к Васютникам танки и ты был в самой гуще фрицев, этих чудовищ, взбаламутивших мир, я плакала и радовалась за тебя; и если бы ты ушел, ты все равно не умер бы, жил! Умереть за жизнь — это гуманно; в этом я вижу твое и свое назначение. Хотя мне грустно, по-человечески болит сердце, что люди все так переворотили. Как ты этого не можешь понять? Я же все-таки чуточку женщина, рождена, чтобы быть матерью…

Глаза Арины полны слез. Я поправил ей волосы, сжал ладонями лицо.

— Не надо. Твои слезы жгут мне грудь.

— Я плачу от счастья: ты не переставал любить меня.

— А ты?

— Разве сам не знаешь? Ты все про меня знаешь. И только притворялся, что тебе ничего не известно.

— Это правда.

— Возьми свои слова обратно, что я не икона и ты не будешь на меня молиться.

— Беру.

— Я никому тебя не отдам!

— Поднимись с пола, ты устала.

— Нет. Мне еще никогда не было так удобно, как сейчас. Ты слышишь? Остановилась жизнь. Есть только ты и я. И этот миг для меня и тебя вечен. Ты прости, что я сегодня так раскисла; и если бы ты согласился вдруг со мною, может быть, я что-то утратила бы в тебе. — Арина уткнулась лицом мне в грудь. — Это правда. Утратила бы. Еще никогда я так тебя не любила, как сейчас.

— Бери свои слова обратно, что я не прав, что не еду, — улыбнулся я.

— Беру, — отозвалась она строго. И тем же тоном добавила: — Можно только презирать человека, который ограничивает круг своего назначения — собою, своим желанием, своим благополучием, счастьем, а проще — заботой только о своей шкуре.

— Мой друг, — попросил я. — Исполни мое одно желание.

— Я исполню тысячу твоих желаний.

— Нет, только одно.

— Тысячу!

— Хорошо, пусть это будет первым.

— Какое?

— Улыбнись мне.

— Я знала и раньше, что ты несносный. И все-таки люблю тебя, — Арина рассмеялась, вспугнула тишину. — Очень! — выдохнула она.

В печке, догорали угли. Сумеречное марево комнаты густело. Неотрывно всматриваюсь в лицо Арины. Оно в туманном свете кажется нарисованным акварелью; стушевались его черты, матовым блеском отливают глаза. С киноленты сошла сюда, в глухую тишину, неповторимой красоты юная женщина. Ею одной дышит воздух, ей шепчут что-то, перемигиваясь, умирающие угли. Мне с нею легко, спокойно и безбурно на душе. Только однажды шевельнулось что-то, как лезвие, острое.

— Может быть, и в самом деле разумнее уехать в отпуск? — спросил я.

Она отрицательно качнула головой.

— Нет.

Я видел — ей это сделать было нелегко.

Началось!.. Ожили люди. Даже у Санина разгладились морщины, повеселел. Васютники остались за спиной. Этого часа ждали каждый день. А когда он пришел, он все же был внезапным. Покатилось, как под гору колесо, время. Версты, рубежи, населенные пункты, дороги и бездорожье. За лесом мы ворвались в крохотную деревеньку. Она горела, улицы выстилал дым. Жители были угнаны. Ни одного человека. Из горящего дома я спас забытую хозяином немецкую овчарку. Она увязалась за мной, и я дал ей кличку Буран…

Полк Санина впереди. Мы, разведчики, впереди полка. Я, кажется, начинаю жалеть, что не воспользовался возможностью отпуска: не рассчитал свои силы, нагрузка на Сердце, голову и каждый мускул тела — гигантская. Ночью и днем бои. То, что я мог вчера, здоровый и сильный, не мог сегодня без сна, отдыха, покоя. Устаю. Чертовски устаю! Некогда спать, некогда есть, даже говорить приходится на ходу; тылы поотстали, «сидим» на сухарях, тушенке и концентратах и скрашиваем это однообразие, лишь когда отобьем у немцев их вонючий шнапс и превосходные консервированные компоты. Ничего не скажешь, к войне они готовились, походный быт у них отличен и в рационе не только черный кофе! Но фортуна им изменила — нет попутного ветра, не помогают ни отчаяние, ни продажные полки подлеца Власова. С омерзением, как жаб, бойцы «своих» колют штыками! Немцы уже бьют тревогу не о Волге; на центральном фронте — дыра! Не сегодня-завтра захлопнется чугунной плитой новый котел. Не жалеть живота, солдат, не жалеть наготовленной вдоволь техники, умереть, но ни на шаг назад: за спиной — Германия! Нет, она стала перед лицом и нашим и немцев, и этого уже не изменят никакие бури и штормы. Земля горит, плавится, пьет человеческую кровь. Дороги перестали быть дорогами, превратились в кладбища скарба, машин, танков, пушек, людей. Как нескончаемый частокол вех, ведут эти кладбища к Германии. За неделю полк Санина с боем прошел сто километров пути. И хотя мы валимся с ног от бессонницы и усталости, готовы пройти еще тысячу. Наступление — не оборона: целеустремленным ветер в спину, и пусть не знают отдыха голова и мышцы, зато в сердце радость.

Сегодня третий день, как стоим на месте, точно уперлись в стену. Крепость кажется неприступной. Немцы засели на доминирующей высоте, судорожно стягивают сюда силы, намереваясь в выгодный момент сделать рывок вперед, если же не удастся — зарыться в землю, прервать наше стремительное наступление.