— Итак, все что германское правительство может сделать, так это дать совет Советскому правительству следить за тем, чтобы иностранные служащие наших хозяйственных органов не занимались политикой? Дирксен даже подался вперед, как будто не поняв Литвинова, — настолько слова советского наркома не соответствовали тому, что ожидал услышать посол. А Литвинов уже полностью обрел привычный апломб:
— Я ожидал другого, господин посол… Я ожидал прежде всего выражения сожаления по поводу всего случившегося. Я не знаю точного процента германских коммунистов в «Деропе», но я все-таки не вижу, почему это обстоятельство могло дать повод для обысков в помещениях «Дероп». — Литвинов на мгновение умолк, а затем явно издевательски закончил: — Если служащие занимались политикой, то они это делали как частные граждане.
— Однако вы буквально месяц назад не только арестовали, но даже осудили английских граждан из «Метрополитен-Виккерс»! И наших граждан вы тоже арестовывали и высылали. Дирксен говорил правду, а арест, следствие и суд над английскими специалистами, работавшими у нас, наделали много шуму и в СССР, и в Англии. Причем, не все арестованные оказались виноваты. Но Литвинов отметал такие параллели:
— Это — наше внутреннее дело.
— Так ведь тоже самое говорю и я, — возразил обескураженный Дирксен. Всего за три месяца, прошедших после прихода к власти в Германии национал-социалистов, накопилось столько взаимных завалов, что перед перспективой их разборки все остальное могло отойти на задний план! Дирксен не верил своим ушам и разуму… Разве же так можно?! 23 марта фюрер с трибуны рейхстага впервые протянул СССР руку примирения! Его речь в Германии расценили как крутой поворот. Русские отреагировали с запозданием, нехотя. А до этого сами же требовали «доброжелательного к СССР» выступления рейхсканцлера. И вот даже теперь, не после речей, а после крупнейшей германской инициативы, сводить проблему к нескольким арестам!
— Но господин Литвинов, — Дирксен выглядел все более растерянным против своей воли, — вы должны понимать, что в Германии создался новый порядок, и вам следовало бы приспособляться к нему так же, как постепенно приспособляется к вам новая Германия. Литвинов был непробиваемо сух и надменен:
— Мы не собираемся приспособляться к провокациям против наших граждан и наших организаций.
— Простите, господин нарком, а как можно расценивать поведение вашей прессы? Она сознательно игнорирует любые положительные наши шаги. «Известия» после речи рейхсканцлера назвала его лицемерным! Но за этой речью — продолжение реальных поставок товаров в обе стороны.
— А обращение с Ишлонским? (Ишлонского, врача из представительства «Деропа», незадолго до этого тоже арестовали, но быстро выпустили).
— Это печальный инцидент, и мы уже выразили свое сожаление. Однако вы не находите, господин нарком, что к разным странам вы подходите с разной меркой? Упаси Бог вмешиваться в ваши дела… — Дирксен замялся, потом продолжил: — Но по поводу «Метрополитен-Виккерс» вы сами недавно заявляли британскому послу Овию, что не следует позволять единичным случаям ущемления частных граждан влиять на политические и экономические отношения. Не так ли?
— Верно.
— А в отношении Германии поступаете иначе…
— Я не могу с вами согласиться, господин посол. Что же касается «Известий»? Что бы ни писали за последние дни «Известия» и «Правда», они являются образцом корректности и приличия по сравнению с нынешней германской печатью… Дирксен молчал и стоял задумавшись, с видом отсутствующим. Похоже, думы уносили его в будущее, и он мрачнел на глазах. А Литвинов все так же неприязненно закончил:
— Короче, я заявляю вам официальный протест по поводу бесчинств, творимых в Германии по отношению к советским гражданам. Товарищ Гершельман, вручите текст ноты господину послу… Дирксен откланялся, и уже в дверях его еще раз обожгло сожаление: «А о ратификации ни слова»… Ратификация Берлинского договора могла стать той полной надежды запятой, после которой легко следует продолжение диалога. Но Литвинов с самого начала утопил потенциал предстоящей ратификации в намеренных мелких придирках. В свою очередь, активисты троцкистского «мирового пожара» тоже усердно сыпали песок в буксы советско-германского состава. Да, «пролетарский интернационализм» в киршоновско-авербаховском варианте заслонял все — как, впрочем, все заслонял и своеобразный интернационализм непролетарский! В англо-французской печати Литвинов и его дипломаты не замечали постоянных «булыжников», швыряемых в конкретный СССР, зато немцам не прощали ругани даже насчет безымянного «коммунизма». А когда тут намечался просвет к лучшему, фюрера сразу же подшпынивали всякие там кайты…. С «Деропом» же, как и с общей ситуацией, становилось все хуже. По всей Германии слышалось: «Русский бензин — рассадник пропаганды». Да так ведь и было. Но Литвинова больше волновали наскоки на сотрудников «Деропа» Ривкину, Когана, Ишлонского, а не судьба самого «Деропа». Советские евреи заполняли служебные помещения обреченного акционерного общества как будто специально для того, чтобы дать повод для погромов штурмовиков. Скандал был удобен. А не хватало немецких подзуживалыциков — под рукой всегда были свои. Вот как, читатель, это выглядело «в лицах»… НОВЫЙ, уже прочно нацистский рейхстаг был избран 5 марта. Но его привычная резиденция сейчас лежала в развалинах и поэтому он разместился в гарнизонной церкви в Потсдаме. 21 марта в Потсдаме должен был состояться Штаатс-акт с обширной программой: богослужение, речь Гинденбурга, правительственная декларация Гитлера, парад рейхсвера, парад штурмовиков и СС, концерт, шествия, манифестации и гуляния. Советские корреспондентки Кайт из «Известий» и Анненкова из ТАСС приглашений не получили. Корреспондент «Правды» Гартман за приглашением не обращался. Накануне заместитель Хинчука Александровский пришел жаловаться заведующему IV отделом германского МИДа Мейеру. Быка за рога Александровский взял сразу:
— Мы протестуем против дискриминации представителей советской прессы, исключенных из участия в потсдамских торжествах. Другие иностранные корреспонденты необходимые приглашения получили. Мейер третьего дня вернулся из Женевы и был не в курсе, но Кайт и Анненкову вспомнил сразу:
— Так это же те, что пишут о Германии только плохое и не видят у нас ничего хорошего. И занимаются этим не со вчерашнего дня, а уже очень долгое время.
— Господин Мейер, это представители правительственного органа и официального телеграфного агентства!
— Ну, я попытаюсь связаться с отделом печати и что-то сделать, но…
— Что еще?
— Дело ваше, но ведь эти милые дамы так осветят Штаатс-акт, что этим только повредят советско-германским отношениям.
— А тут уж мы разберемся сами.
— Хорошо, я позвоню, а ваш пресс-атташе пусть позже зайдет в отдел печати. Разрешение было дано, и яростная Кайт могла теперь на законном основании писать очередную статью о «попрании демократии» и «сборище мясников». А впереди, как ты знаешь, читатель, ее еще ждали лейпцигские приключения… СО ВРЕМЕНИ беседы Литвинова и Дирксена прошло три недели. 28 апреля Лев Хинчук входил в кабинет Гитлера. Фон Нейрат остановился в дверях кабинета рейхсканцлера, пропуская полпреда, и войдя следом, провел его к стоящему у стола хозяину.
— Мой фюрер, позвольте представить вам не только хорошего посла хорошей страны, но и посла, хорошо говорящего по-немецки, — начал, улыбаясь, Нейрат. Гитлер протянул руку и сказал:
— Я тем более рад видеть вас, господин посол, что еще не истекли мои первые Сто дней. Как видите, едва-едва разобравшись с внутренними проблемами, мы тут же принялись выводить на широкую дорогу наши отношения с Россией. Гитлер был любезен, улыбался и реагировал быстро и точно. Хинчук невольно наблюдал его и отмечал про себя, что рейхсканцлер явно умеет владеть собой, и при том обладает ярко выраженной индивидуальностью.
— Да, господин рейхсканцлер, Правительство СССР с удовлетворением восприняло ваше выступление 23 марта в рейхстаге. Однако вера моего правительства в будущее наших взаимоотношений за последнее время часто подвергалась суровым испытаниям.
— Суровым? Что вы понимаете, господин посол, под этим суровым словом?
— Неуважение к нашим гражданам, незаконные обыски…
— Возможно, возможно… — В голосе Гитлера возникли раздраженные и одновременно усталые интонации. — Видите ли, в Германии произошла революция. И хотя она не была кровавой, но как во всякой революции без эксцессов тут не обойтись. Вряд ли ваша страна уже забыла об этом, не так ли? Гитлер умолк, собираясь с мыслями, взмахнул рукой, убирая челку, тут же спавшую опять на лоб. Словно смахнув что-то еще невидимое, вновь поднял руку уже предостерегающе, и начал: