Третий акт (на табло — «Фантазия») начинался с того, что из глубины сцены к рампе выходил Кисточкин и обращался к публике: «Третье, и последнее, действие будет происходить в моем воображении! В моем гнусном воображении, и нигде больше!!!»
Обещание сбывалось: действие переносилось в энское, фантастическое измерение, где Кисточкин не стеснял себя уже ничем. Из редактора отдела столичной газеты он превращался в Руководителя, Директора, Сверхчеловека, Ваше Превосходительство, измываясь над жителями этого измерения уже без иронической маски, в открытую, всласть. А жителями были, конечно, всё те же обитатели дома в разрезе, ни в чем не виноватые простые советские труженики, те самые «пупсики» и «светики-пересветики», которым в финале первого акта их общий любимец Женечка желал доброй ночи. Здесь же он говорил с ними по-другому, и его издевательски-темпераментная речь была пародией на известный тип речей, — а может, не пародией? Может, сконцентрированной, сгущенной сутью?
— Кто запретит нам рвать подметки на ходу? Мазать пятки салом? Клин вышибать клином?! С этой торжественной трибуны я, Евгений Кисточкин, торжественно заявляю: никто!!! Ура!
Толпа жителей:
— Ура!
Кисточкин:
— Бэ-э-э!
Жители, хором:
— Бэ-э-э!
Однако был еще эпилог. На табло возникало: «Идиллия». Ее творило воображение уже положительного Треугольникова.
Незадолго перед тем, в энском измерении, антиподы сходились в решающей схватке, и Треугольников одерживал верх. Добродетель, как положено, торжествовала.
— Имя? — спрашивал Кисточкин, наставив автомат.
— Петр.
— Фамилия?
— Треугольников.
— Национальность?
— Русский.
— Национальность?!
— Француз.
— Национальность?!!
— Поляк.
— Национальность?!!!
— Еврей.
— Национальность?!!!! — уже истошно вопил Кисточкин, и тут Треугольников, беспомощно стоявший с поднятыми и сжатыми кулаками спиной к нему, резко оборачивался и обезоруживал врага:
— Ну, хватит! Тебе нигде нет места! Ни в каком измерении! Исчезни! Изыди! Провались!
После чего декларировал счастливый конец. Звучала пасторальная музыка, возникал тот же дом в разрезе, только теперь все были счастливы, все конфликты приходили к идеальному разрешению. Света любила Треугольникова, джазист Игорь играл на трубе разом похорошевшей супруге Элле что-то в стиле Майлза Дэвиса, Нытик делался оптимистом, Толстяк увлекался философией, профессор пил отныне только ацидофилин, а семейство Принцкеров собирало весь дом на экскурсию по Москве-реке.
В киоске перед домом, где некогда сидела хамка Клава (ее блистательно играл Табаков), теперь продавалось все, что душе угодно, вплоть до анчоусов в сметане… Идиллия!
— Какая у вас милая продавщица!.. Спасибо вам!
— Нет, это вам спасибо, — откликалась новенькая в чистом белом халатике и белоснежной наколке и вручала товар пораженному покупателю.
— А можно приобрести чай? — спрашивал профессор — Евстигнеев.
— Разумеется, — отвечала дискантом новая буфетчица. — Вы какой предпочитаете: индийский, грузинский? Есть еще китайский…
— А вы какой рекомендуете?
— Я рекомендую вам грузинский и китайский, отличная получается смесь, — улыбалась продавщица.
— Заверните. Спасибо вам.
— Нет, это вам спасибо.
Все отбывали на экскурсию, на пикник с танцами под луной, прощались с чудо-буфетчицей и благодарили ее хором: «Спасибо вам!» «Нет, это вам спасибо», — отвечала она. «Нет, это вам, вам спасибо, вам!» «Вам, вам, вам, вам…» — уже лаяла им вслед новенькая, после чего снимала с себя наколку, парик — и оказывалось, что в киоске сидит не кто иной, как сам Евгений Кисточкин, у которого все и всегда в продаже.
Такие не исчезают.
Вот уж был истинный, не дразняще-намекающий, а откровенный антикультовый спектакль, — и дело даже не только в том, что со сцены произносились имена Сталина и Мао, «смесь грузинского с китайским». Что до имен, то начальство, конечно, запретило их поминать, однако актеры быстро восстановили вымаранное — такое тогда еще могло сойти с рук. Но, повторяю, не в этом сила спектакля. Открытием автора и, смею сказать, театра был сам Кисточкин, опора и основа любого культа, притом не фельетонный жлоб, а талант, умница, карьерист — человек с безусловным и заразительным обаянием. Оттого и особенно страшный.
Как же проскочил такой спектакль сквозь цензуру, которая цепко хватала нас за руки в случаях куда менее опасных?
Но однозначного ответа я не дам. Не могу. А скорее всего, его и нету. История эта, как многое в нашей жизни, загадочна и нелогична. Особенно во времена безвременья.
Между прочим, помогли спектаклю родиться на свет работники Министерства культуры СССР покойный Евсеев и Любовь Барулина, та самая, которая за три года до этого громила на страницах «Советской культуры» другой наш спектакль, «Двое на качелях», в статье, глумливо озаглавленной: «О чем она плачет?» Опять парадокс! После этой статьи добрая, невинная, сентиментальная пьеса Гибсона была объявлена вне игры для десятков театров, которые ее уже вовсю репетировали (нам почти единственным удалось отстоять спектакль), а конфликтнейшую комедию «Всегда в продаже» Барулина вместе с Евсеевым, своим непосредственным начальником, поддержала, чтобы не сказать: пробила. В чем тут дело? Замаливала грехи перед любимым уже в Москве, набравшим силу «Современником»? Или ей действительно понравилась пьеса? Ведь она многим рисковала. Можно сказать, всем: своим местом редактора министерства.
Ну, конечно, сработал еще и всегдашний прием Олега Николаевича. Он был гением по части подкидывания начальству формулировок, которые ясно определяли, подо что можно будет спектакль пропустить. Скажем, «разоблачение приспособленчества и того мещанского, антисоциалистического типа, каким является волюнтаристски настроенный журналист Евгений Кисточкин, о котором с гражданской прямотой говорится: «Тебе и таким, как ты, нет места в нашем обществе!»
Словом, так или иначе, а дело было сделано. «Был мальчик». Мальчик — был! Был спектакль «Всегда в продаже», с которым нас к тому же еще и отправили осенью 1966 года на гастроли в Чехословакию: в Братиславу, Брно и Прагу.
Популярность «Современника», как я писал, началась в 60-м году после «Голого короля». И узнали о нас не только в Союзе. По доносившимся слухам, были официальные приглашения в Японию, Францию, Швецию. Но наша российская нерасторопность известна. Не увидели «Голого короля» ни французы, ни японцы, ни разные прочие шведы. Да это бы полбеды. А беда в том, что этот блестящий, музыкальный, молодой, праздничный спектакль, где был фейерверк актерских удач, не удосужилось снять на кинопленку телевидение. Рисунки на песке… Нет «Голого короля», — одни воспоминания да полулюбительские фотографии. Даже на радио спектакль не записан. А уж о поездке с ним за рубеж мы, честно говоря, и не мечтали. Как говорится, не до жиру, быть бы живу — особенно тогда, в начале пути…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});