Но вот после слишком долгих, как мне показалось, поисков я наконец миновал несколько знакомых мне рощиц и понял, что цель моя близка. Сердце словно подпрыгнуло в моей груди при мысли, что Кайкала здесь и ждет меня, а о том, что это, может быть, и не так и где мне тогда искать ее, я старался не думать. Я услышал легкий плеск воды в озере и скоро подошел к нашему месту. Остановился среди деревьев, вглядываясь, мне хотелось полюбоваться на мою красавицу без ее ведома, и желание это исполнилось, я увидел ее лежащей у озера в ожидании меня.
Я улыбнулся. Сердце скакнуло снова. И, не стыжусь признаться, я здорово распалился. Но с места не сошел, желая полюбоваться ею еще немного. И тут она заговорила.
– Ты обещал взять меня с собой в Англию, – сказала Кайкала, и лицо мое вновь расплылось в улыбке. Нет, мне ее не провести. Она почувствовала, что я рядом. – Ты не обманешь меня? Отвезешь туда и сделаешь настоящей леди?
Я открыл рот, чтобы сказать: да, да, конечно отвезу, никогда тебя не брошу и не обману. Моя правая ступня приподнялась над землей, я собрался выскочить из-под деревьев и взять Кайкалу как мою собственность. Но прежде, чем я успел проделать это, она получила ответ – не от меня.
– Конечно отвезу, – произнес чей-то голос. – Отвезу куда захочешь. Я же дал тебе обещание, а я – человек слова.
– Пит-а, – промурлыкала, точно котенок, Кайкала, – как я хочу стать твоей женой. Я буду содержать твой дворец в порядке, буду добра с твоими слугами, пусть только они хорошо себя ведут. И буду любить тебя по четыре, по пять раз в день. Сколько захочешь.
Пит-а? У меня аж дыхание сперло. И что я увидел следом? – голого мужчину, в сущности мальчика, который вышел откуда-то справа от Кайкалы и, подойдя, улегся с ней рядом. Глаза мои полезли на лоб, и, клянусь, клянусь, я никогда еще не испытывал такой боли.
Я увидел мистера Хейвуда. Паскудника собственной персоной.
Я вцепился в ветви, мгновенно поняв, что это он в тот раз выследил меня, он сидел и смотрел, как мы любим друг дружку, да еще и онанировал при этом, вне всяких сомнений. А теперь он украсил меня рогами, лишил моей чистой любви, наврав, что отвезет ее в Англию. Ты должен был раскусить его, сказал я себе, должен был понять все раньше. Поозиравшись, я увидел отломившийся от дерева сук и нагнулся, чтобы поднять его. А зажав сук в руках, понял: все, что мне нужно сделать, это замахнуться, и мозги негодяя, сколько уж их там ни есть, обрызгают тело Кайкалы. Замахнуться еще раз, и ее тело поплывет по озеру бок о бок с его. Я стиснул сук покрепче и сорвался с места.
Не знаю, слышали или не слышали мистер Хейвуд с Кайкалой, как мои ноги уносят меня от них по лесу. Я уже не думал о том, что меня могут схватить и счесть дезертиром. Я много чего натворил в моей жизни, побывал во всяких переделках – не все они наполняют меня стыдом и не все гордостью. Однако кем я не был, тем не был.
Убийцей.
Я бежал к берегу, сердце разрывалось в груди, из глаз текли слезы, голову сжимала боль, какой я никогда еще не испытывал, – мука любви. Ее страшная мука. Я не помнил ни кто я, ни где я, не знал, как смогу пережить это предательство. Но каким-то образом сумел вернуться к морю и броситься в воду, холода которой теперь почти не заметил, и доплыть до веревочной лестницы. Об опасности я больше не думал, просто поднялся на палубу, не заботясь о том, что кто-то может увидеть, как я возвращаюсь с острова, – никто не увидел, и я онемело спустился в трюм, прошел коридором к капитанской каюте и повалился на мою койку.
14
Вечером по кораблю пронеслось, точно лесной пожар, известие о поимке троих дезертиров и о том, что их вскоре доставят на «Баунти».
Капитан сидел в своей каюте, прокладывая на карте курс корабля, которому предстояло скоро направиться с саженцами хлебного дерева к Вест-Индии, и вдруг туда ворвался, даже не постучав, мистер Эльфинстоун. Естественно, я находился там, убирал со стола остатки капитанского обеда.
– Сэр! – воскликнул мистер Эльфинстоун, захватив нас обоих врасплох, и капитан резко обернулся, прижав к груди руку.
– Боже милостивый, друг мой, входите в мою каюту как-нибудь поаккуратнее, ладно? – сердито произнес он. – Вы меня до полусмерти перепугали.
– Прошу прощения, капитан. Я подумал, сэр, что вы захотите узнать об этом незамедлительно. К кораблю приближается баркас с мистером Фрейером и мистером Линклеттером, они возвращаются с острова.
Капитан некоторое время смотрел на него, потом перевел взгляд на меня, потом вздохнул и покачал головой:
– И вы сообщаете мне об этом с таким запозданием, мистер Эльфинстоун? Но все же почему, черт побери, я непременно должен знать, что мистер Фрейер возвращается на корабль?
– Потому что с ним плывут в баркасе Маспратт, Черчилль и Миллуорд, сэр. Он схватил их, сэр.
Это была совсем другая песня, и капитан мигом оставил карты и поспешил на палубу. Я скорым шагом последовал за ним – совершалось событие, при котором стоило присутствовать, приятный пролог нескучного вечера.
После того как я узнал, что Кайкала мне изменила, да еще и с мистером Хейвудом, прошло два дня, за которые мне лучше не стало. Как она могла позволить такому костлявому и прыщавому субъекту хотя бы приблизиться к ней, это для меня оставалось загадкой, ясно было, однако ж, что она просто использовала и его, и меня. Ей хотелось покинуть Отэити, хотелось так же сильно, как нам остаться на нем, и можно было только догадываться, сколько еще моряков давало ей в обмен на ее благосклонность такие же обещания, как мои. Я поверил ей и теперь чувствовал себя дураком, но возненавидеть ее затруднялся – она была моей первой любовью, и каждая мысль о ней причиняла мне боль, повергала в уныние и наполняла глаза слезами. Что касается паскудника, я покамест не стал сводить с ним счеты. Он оказался в дураках, как и я.
Когда мы поднялись на палубу, там уже толпились матросы, все они примолкли, едва капитан Блай подошел к борту и остановился, наблюдая за тем, как приближается баркас, как его поднимают. Какого-либо торжества на лицах мистера Фрейера и мистера Линклеттера, которые уже несколько дней занимались поисками троих беглецов, не наблюдалось; напротив, сколько я помню, оба выглядели почти печальными, ибо дезертирство каралось смертью, а капитан доказал в последнее время, что к снисходительности он не расположен.
Матросы же явно питали к своим беглым товарищам чувства смешанные, ведь это из-за них вся команда снова оказалась на борту, и только по их вине ни один из матросов не мог целую неделю хотя бы пальцем коснуться своей зазнобы. А с другой стороны, все они состояли в одной команде. Да и храбрость, с которой эти трое решились на побег, внушала уважение. И потому матросы молчали. Просто стояли и смотрели. Как и я.