– Ну, не знаю… Утром мы вместе пили кофе, – как ни в чем не бывало сказала она. «Старайся говорить непринужденно и как ни в чем не бывало», – твердила себе Келли. Это нелегко, когда так остро ощущаешь его присутствие и то, как он пахнет – землей, солнцем и чем-то еще, чем-то очень мужским.
– Верно. – Сэм старался попасть в ее тон. – Так как же ты провела день?
Келли медленно отвернулась к окну и дотронулась до прохладного стекла.
– Поплавала, позагорала и подумала.
– О чем же? – Сам он весь день думал о ней. Интересно, не было ли и с ней подобного.
– О массе вещей. Но в основном о работе. – Она прислонилась лбом к стеклу, вглядываясь в черноту. – Потерять ее я не могу. Не теперь. После того как я так старалась получить ее. Надо придумать что-то. Что-то сказать или сделать, чтобы убедить их не увольнять меня.
– Тебе не кажется, что ты сама накликаешь несчастье? Пока тебя никто не увольняет.
– Но этот отпуск – уже предвестие. Я на грани увольнения. Еще чуть-чуть, и уволят, – настаивала она. – Если я не буду бороться, работу я потеряю. Потому-то так важно выработать план действий.
– Например? – Сэм заметил, как рот ее искривился в улыбке, мало похожей на улыбку.
– Вот на этот вопрос ответа я не имею, – призналась Келли и вздохнула с видом потерпевшего поражение. – Я подумывала о том, чтобы обратиться к телезрителям, рассказать им мою историю и постараться получить общественную поддержку. Но как описать это тому, кто сам не прошел через это? Разве я смогу заставить их понять, каково это – расти в семье пьяницы.
– Когда ты вчера рассказала мне об этом, я очень живо себе все представил, – напомнил он.
– Но при этом ты видел – и этот дом, и грязь, и бутылки. Твои собственные глаза значили тут не меньше, чем мое описание. А может, и больше, – поправилась она. – Я не очень умею излагать свои чувства на бумаге, Сэм. Я знаю это, потому что пробовала. На днях я попыталась написать рекламную статью для «Нью-Йорк таймс», но она не пошла. – Келли отступила от окна, но рука ее осталась распластанной на стекле. – Опыт не удался и принес одно разочарование.
– Может быть, ты слишком строга к себе, – предположил Сэм. – Ты разрешишь мне прочитать то, что ты написала?
– Только если ты умеешь складывать головоломки. Я порвала статью и бросила в мусорную корзину.
– Не верю, что это так плохо. – Его увлекала мысль достать из корзины бумажные клочки и попытаться восстановить статью.
– Моя профессия – телевидение, а не печатное слово, и донести какой-то смысл я могу лишь тогда, когда его иллюстрируют кадры кинохроники.
– Тогда воспользуйся телевидением!
– Но какими кадрами изобразить гнев, и ненависть, и боль, что копились подспудно все эти годы? – возразила Келли, чья досада неожиданно перешла в запальчивость. – Разве сунешь камеру внутрь души, чьи первые впечатления – это когда ты просыпаешься среди ночи от шума, а шум этот – хлопанье дверей, громкие злые голоса или звон бьющейся посуды и швыряемых об пол бутылок? Как показать смятение и ужас ребенка, когда он один в темной комнате, прячется в постель и боится, боится того, что происходит в доме?
– Келли, детство твое было адом, я знаю. – Когда рука его потянулась к ней, Келли отпрянула, но это движение и его голос были именно тем, что сейчас было ей так необходимо, чтобы успокоиться, справиться со своими чувствами.
– Адом, наверное, это так и есть. – Голос ее снова стал ровным. Келли опять отвернулась к окну. – Я уже рассказывала тебе, как он в первый раз меня ударил, когда я впервые поняла, каким злым он может быть, если, по выражению мамы, «плохо себя чувствует»?
– Нет, не рассказывала.
– Такие вещи не забываются, не изглаживаются из памяти, как всякое неприятное воспоминание. Я помню это совершенно отчетливо, так, словно это каленым железом впечатали в мое сознание, – задумчиво продолжала она. – Это случилось во время моего первого учебного года. Я была в классе для малышей. Мама сшила мне тогда новое желтое платье. Она говорила, что в нем я как солнышко, и я так радовалась, когда она разрешила надеть мне его в школу. И я отправилась – пухлая девчурка, переполненная желанием продемонстрировать платье, в котором она как солнышко. Я была уверена, что я очень нарядная, но дети постарше в школьном автобусе посчитали по-другому. При виде меня они принялись хохотать и кричать, что я толстая и похожа на тесто. Я хотела, чтоб они замолчали, и пыталась их остановить, но чем больше я пыталась, тем сильнее они дразнили меня. А на обратном пути было и того хуже. Мама встретила меня в дверях всю в слезах, заплаканную. Она стала расспрашивать меня, что случилось, и я рассказала ей.
– Прости меня, лапочка! – Ласковые руки вытирали слезы на ее щеках. – Не обращай внимания на то, что говорили эти мальчишки. Они просто дразнили тебя. Платье очень, очень красивое и очень идет тебе.
– Они кричали, что я толстая, как тесто! – Она икнула, стараясь сдержать новый приступ рыдания.
– Нет, ничего подобного! Ты мое маленькое солнышко! – Мама крепко обняла ее и, подхватив на руки, отнесла на диван.
– Вот, посиди здесь, а я принесу тебе пряников, которые испекла специально для тебя. Хорошо?
– Хорошо. – Но голос ее еще дрожал, а подбородок прыгал.
Она смотрела вслед удалявшейся на кухню матери, а по щекам ее опять катились слезы. Когда из спальни вышел отец, растерзанный, в майке, плохо вправленной под пояс, она еще хлюпала носом.
– Это еще что такое? – Он стоял, покачиваясь, вглядываясь в нее. – Ты что, ревешь?
Она кивнула, и слезы полились с удвоенной силой.
– В автобусе Джимми Такер и еще один мальчик, его зовут Карл, смеялись надо мной и обзывали.
– Ты им велела перестать?
– Да, но они не хотели меня слушать.
– Так надо было дать им в рожу!
– Они большие! – возразила она, обиженно оттопырив дрожащую нижнюю губу.
– Это не оправдание. – Он поднял ее с дивана, поставил на пол, потом, опустившись на колени, повернулся к ней. Лицо его было совсем близко, и пахло от него странно. – Давай-ка! Я научу тебя драться. Сделай руку вот так!
Она посмотрела на его поднятые кулаки и покачала головой.
– Но я не хочу драться, папа!
– Ничего не поделаешь, придется! А теперь делай, что я сказал. Подними кулаки вот так и старайся ударом отвести мою руку, а я буду стараться ударить тебя.
Она попыталась сделать все, как он сказал, но когда рука его приблизилась к ее лицу, она не проявила достаточной ловкости, и пальцы его больно стукнули ее по щеке.
– Тебе надо опередить меня, Лиззи-дочка. – Рука его опять взметнулась и на этот раз обожгла щеку острой болью.