class="p1">— Ты это нарочно, чтоб меня разозлить. Ну, пойми, ради бога, — она брала себя в руки и начинала сначала, — надо кончиком языка упираться не в нёбо, а в зубы, пусть он даже немножко высовывается. Вот так, видишь? Ну, теперь скажи.
— Зи, — говорил Николай.
— Ах, господи! Да не упирай его в нижние зубы. В верхние, ты понимаешь, в верхние. Ну, еще раз.
— Зи, — жалобно произносил Николай.
— Нет, это невозможно. Мать, я не могу с ним заниматься. Он нарочно меня дразнит.
И все-таки она терпеливо высиживала свой час, а когда он наконец, к удовольствию обоих, истекал, Валя, энергично захлопывая учебник английского языка для восьмых, девятых и десятых классов, говорила:
— В наказание иди разожги примус.
Николай покорно шел на кухню и разжигал примус.
После третьего или четвертого урока вид наказания был изменен.
— Сегодня за незнание глаголов проводишь меня в институт. У меня целая куча тетрадок, в портфель не влезает.
Проводы эти постепенно из наказания превратились в привычку. Обычно Валя опаздывала на свои лекции, поэтому приходилось бежать сломя голову, и прогулки эти напоминали скорее скачки с препятствиями — чтобы не попадаться на глаза патрулям и вовремя поспеть в институт, они шли не по улицам, а напрямик, через проходные дворы и развалины.
Как-то Валя задержалась в институте — Анна Пантелеймоновна стала беспокоиться:
— На дворе уж темно, а я уверена, что эта девчонка для скорости через пустырь побежит. Солдат солдатом, а все-таки…
Николай пошел навстречу. Валя действительно шла через пустырь и провалилась в какую-то яму. Николай обнаружил ее сидящей на груде битого кирпича и растирающей коленку.
— Матери только не говори. Придем домой — я живенько в ванной сделаю себе перевязку.
С тех пор, когда у Вали были вечерние занятия, Николай заходил за ней в институт и провожал до самого дома.
Каждый раз, когда он приходил, Валя говорила:
— Ну что за глупости. Будут еще у тебя неприятности из-за этого в госпитале.
Николай ничего не отвечал, но на следующий день, если у Вали были вечерние часы, приходил опять.
Он полюбил эти прогулки. Полюбил потому, что кругом тихо, а над тобой звезды, луна, та самая луна, которая всю войну была твоим, разведчика, врагом, а теперь, в тылу, опять на время стала другом. Полюбил потому, что приятно идти вот так вот, по узкой тропинке среди полуразрушенных стен, напоминающих при лунном свете руины средневековых замков. Николаю они, правда, напоминали скорее Сталинград — средневековых замков он никогда не видел, но Валя говорила, что они похожи, и, чтобы не спорить, Николай соглашался. Полюбил он эти прогулки потому, что с Валей было легко и просто. С ней не надо было как-то по-особенному держаться, выдумывать темы для разговоров. Они сами находились. У них был общий язык — немного грубоватый фронтовой язык. Вале частенько за него достается от матери, но что поделаешь, обоим он был близок.
Иногда, когда не очень поздно и не надо торопиться домой, они возвращаются через Ботанический сад. После десяти ворота закрывают и приходится перелезать через забор. В этих случаях Валя обычно подсмеивается над Николаем — «разведчик, физкультурник…», — и Николаю нечего ответить: рука ему мешает, и он действительно не очень ловко перебирается через решетку. Сад большой, почти лес, с заросшими кустарником оврагами, старыми дубами и кленами, с шуршащими под ногами листьями, папоротником по пояс. В нем темно, немного сыро, и почему-то невольно хочется говорить шепотом.
Как-то в этом саду их застала гроза, неожиданная для сентября, совсем майская гроза, с молнией, громом, потоками воды. Они спаслись в какой-то, вырытой, очевидно, детьми на дне оврага, пещере. Сидели рядом — Николай на корточках, чтобы не запачкать свой госпитальный костюм, Валя — примостившись на своем портфеле, обхватив руками колени. Когда ударял гром, Валя закрывала лицо руками. Николай смеялся:
— Зенитчица, фронтовичка…
— Ну и зенитчица и фронтовичка, а грозы боюсь.
Николай улыбался в темноте.
— Напоминает бомбежку, да?
— Нет, не то… Не бомбежку. А может, и бомбежку. Когда в лесу и ночью. Тоже вот так сидишь, и смотришь вверх, и ничего не видишь, и хочется только, чтоб скорее кончилась.
— Хочется?
— Хочется…
— И сейчас хочется, чтоб скорее?
Валя промолчала. Николай слегка придвинулся к ней, обнял рукой за плечи.
— Не надо… — сказала Валя и отодвинулась.
Опять ударил гром. Валя закрыла ладонями уши и уткнулась в колени. При свете молнии ее сжавшаяся в комочек фигура казалась детски беспомощной. Николай снял пижаму и накинул ее на Валю.
— Мне не холодно, — сказала она.
— Неправда, холодно.
Опять загрохотало. Но уже не над головой, а где-то левее. Гроза уходила.
— Ты будешь мне писать, когда я уйду на фронт? — спросил Николай.
— Я не умею писать, — сказала Валя.
— А разве надо уметь? Надо хотеть.
— И на фронт ты не уйдешь.
— Почему?
Валя пожала плечами. Высунула руку из-под пижамы ладонью кверху.
— Дождь, кажется, прошел. Можно идти.
— Нет. Еще идет. — Николай прикрыл ее ладонь своею. — Так будешь?
Валя сделала движение, чтобы встать. Николай удержал:
— Будешь? Скажи…
Она молчала.
— Почему ты молчишь?
Валя сжала руки в кулаки и уткнула в них лицо.
— Господи… Почему я ничего не понимаю? Почему?
Она повернулась к Николаю, посмотрела ему в лицо. И совсем вдруг тихо и просто сказала:
— Я не хочу, чтоб ты уходил, не хочу… Вот и все…
Николаю показалось, что у него вдруг остановилось сердце. Потом оно застучало, во всем теле застучало — в руках, в груди, в голове. Захотелось вдруг обнять Валю, всю целиком, с головы до ног.
Но Вали уже не было. И портфельчика ее не было. И грозы не было.
Где-то вдалеке еще гремел гром, вспыхивали молнии. И небо было уже чистое.
13
Парадная дверь в отделение, как того и следовало ожидать, была закрыта. Николай, как обычно, обогнул корпус и, взобравшись на стоявшую под водосточной трубой бочку, подтянулся к окну. Оно открывалось легко и почти беззвучно. Несмотря на больную руку, Николай за последние дни так наловчился, что влезал в окно почти без всяких осложнений. Один только раз, зацепившись за гвоздь, слегка разодрал рукав пижамы.
Сегодня ему не повезло. Только успел он бесшумно соскочить на пол и, стоя на цыпочках, стал закрывать верхнюю щеколду, как за спиной его послышались шаги. Николай обернулся. Прямо на него по коридору шел дежурный врач Лобанов. Лобанов был самый молодой, а потому и самый строгий врач в отделении. Все знали, что он ухаживает за хорошенькой, веселой блондиночкой Катюшей — сестрой