Читать интересную книгу Домино - Росс Кинг

— Мадам, — продолжая улыбаться, произносит молодой человек, сидящий ближе, и наклоняет голову.

На сцене речитатив наконец-то завершается пронзительными трелями флейты — и жених, царь Терей, выступает вперед в пышном брачном уборе. Высоким сопрано («синьор Франческо Бернарди», сообщается в либретто, «известный также под именем Сенезино») он обращается к стоящему в стороне слуге Лизандру (на самом деле это «синьора Маргерита Ролли», контральто). Переводя взгляд то туда, то сюда и поглаживая черные усы, он доверительно делится с Лизандром впечатлением, какое произвела на него новая свояченица Филомела: он уже усомнился, правильный ли сделал выбор. При одном ее виде, признается царь, вожделение готово вспыхнуть в нем, как сноп колосьев, как стог сена, как ворох сухих листьев. Чтобы заполучить Филомелу, заявляет новобрачный, он готов подкупить ее опекунов, преданную ей нянюшку — даже расстаться с царством! Да, Филомела должна принадлежать ему! О, либо он овладеет ею — либо умрет!

Бесстыдное признание в бесчестном намерении вызывает гневные возгласы с галерей, но тут от хористок отделяется прекрасная девушка, пробудившая столь низменные помыслы: она вся в белом, как подобает случаю, украшена цветами, руки ее обнажены. Слышится легкий шорох страниц: в списке personaggi[131] ищут имя певицы — «синьор Тристано Пьеретти».

Не успевает публика свыкнуться с этим известием (на галерее для лакеев раздается хихиканье и свист — мол, «евнух напялил на себя юбки», а леди У*** не может сдержать вздоха отвращения), как начинается дуэт двух сопрано. Быть может, выводит рулады Терей, Филомела когда-нибудь посетит Фракию? Нет, это слишком далеко, отец стареет — и она нужна в Афинах. Но, если угодно, царь пришлет корабль. Нет, ее страшит морское плавание. Но тогда что же — она не захочет повидаться с любимой сестрой, Прокной? Конечно, она любит Прокну, однако… Почему же тогда? — настаивает царь — и так далее, и так далее в том же духе: Терей умоляет, Филомела колеблется; их голоса сливаются, переплетаются, делаются то громче, то тише, устремляются вперед и замедляют темп — сначала largo[132], затем presto[133], отзываясь эхом в тремоло альтов и виолончелей.

Свист и смешки забыты — в них, вероятно, раскаиваются; зрители провожают исполнителей со сцены аплодисментами — кто-то даже вскочил с места, кто-то проливает слезы. Декорации — вновь под стук и грохот — быстро меняются, пока хор, перекрывая приветственные выкрики, не оповещает зрителей, что минуло пять лет; за это время у четы родился сын Итис — будущий властитель, отважный мальчик, точная копия отца. Все эти годы Филомела, по-прежнему не замужем, безумно тосковала о сестре и томилась желанием увидеть юного племянника: свои переживания она излагает нянюшке, вместе с которой прогуливается по беседке, отененной пальмами.

Публика вновь начинает беспокойно ерзать на местах, готовясь к очередной порции скуки, но вот один задник отодвигается — и все видят небольшой водопад, низвергающийся в пруд. Зал оживляется, слышатся шепотки, взволнованный гул нарастает все больше: по акведуку спускаются два лебедя — живые, да неужели? — протестующе хлопая крылами, отчего некоторые свечи гаснут. Когда лебеди уплывают через другой проток — под возгласы одобрения с галерей и требования повторить номер, появляется царь Пандион в отороченной горностаями пурпурной мантии, в сопровождении хористов, наряженных придворными. Царь постарел, сгорбился. Филомела бросается к нему, ластится, нежно упрашивает: — О, возлюбленный отец, умоляю вас… Нет, поет Пандион мощным басом, она никуда не отправится: волей географических причуд он уже пожертвовал одной дочерью, со второй он твердо решил не расставаться.

— Т'ато, о bella Philomela, — поет почтенный старец, — t'amo, il confesso[134], — и если она тоже его любит, заявляет он, она должна оставаться здесь, в Афинах…

Но не проходит и десяти минут, — он, конечно же, смягчается, и Филомела приступает к прощальной арии — печальному largo: о, как она будет тосковать об отце, едва лишь насытит взор любовным созерцанием милой Прокны… У Тристано эта первая aria cantabile[135]— медленное и возвышенное излияние чувств — встретила по окончании (последняя нота, прежде чем бесследно растаять, казалось, долго-долго парила в недвижном воздухе) гораздо более шумные восторги, чем лебеди или дуэт с Сенезино.

— Ловко! — провозглашает лорд У***. — Даю слово, завтра эту песенку будут мурлыкать во всех кофейнях!

Зрители скандируют, желая послушать арию еще раз, хотя освещение меняется и начинается следующая сцена. На верхних галереях одни громко провозглашают превосходство Тристано над великим Николини, другие ставят его даже выше несравненного Фаринелли. Нет, протестуют третьи: Сенезино — вот бесспорно лучшее сопрано в мире. Его вибрато напоминает смех ангела, которого щекочут лебединым пухом! Нет, нет и нет! — неистовствуют прочие: либо Тристано, либо никто другой!

— Сенезино!

— Тристано!

— Сенезино!!!

—  Тристано!!! — врывается вдруг совершенно неожиданно в нестройный хор голос леди У***, заглушая все остальные. Теперь у нее нет сомнений: о, этот голос, нежный и пылкий, — голос воплощенной страсти! Доктор все же ошибся: стройные звуки не усмирили необузданные душевные порывы, а, наоборот, придали им еще больший накал, взметнули на неведомую ранее высоту. С этой дивной вершины, где воздух непривычно разрежен, она взирает вниз на Тристано, словно видит его впервые: до чего же это небесное создание на сцене не походит на невнятно бормочущего уродца, горбоносого и черноглазого, который донимал ее даже в уединении целых четыре месяца. Во время его разговора с Пандионом у леди У*** голова шла кругом: спасало только непрерывное чередование порошков и капель (ввиду этого интерес к ней со стороны молодых людей из соседней ложи все более возрастал), однако сейчас разбросанные перед ней аптекарские товары начисто забыты, а сама леди У*** вместе с другими зрителями кричит: «Бис! Бис!»

Но вот, заглушая все возгласы, раздается скрип и скрежет роликов, с помощью которых на пустую сцену (пальм уже нет и в помине) вкатывается корабль. Грандиозная конструкция этот корабль — с паутинной оснасткой и вялым фоком, бросающим тень на партер. Бушприт, кажется, лишь на несколько футов отстоит от арки просцениума. При виде этой махины ее светлость вновь испытывает головокружение. Опускается новый задник, изображающий синее море, где катятся огромные пирамидальные волны с белыми гребнями; картина возобновляется и возобновляется посредством движущихся декораций. Увы, впечатление необозримости морского простора позади судна — оно теперь качается на роликах — слегка подпорчено сначала зрелищем того, как один из зрителей преспокойно берет понюшку табаку, не замечая гибельных валов у себя над париком, а затем из-за края кулис вдруг выглядывает рисованная роща, еще недавно окружавшая уютную беседку. Дружный смех публики при столь неуместном сочетании вызывает торопливую замену деревьев набегающими друг на дружку волнами.

На палубе, под бизанью, появляется Филомела: она в аквамариновом хитоне, расшитом парчой и украшенном бантиками и лентами. Поза заимствована у лидийской принцессы из «Oeneus» синьора Пьоцци. Хористы превратились в матросов: они задраивают люки, затягивают узлы, поднимают изготовленный из папье-маше якорь, мечутся с кормы на нос и обратно. По всей видимости, разразилась буря: корабль раскачивается все сильнее, его шатает из стороны в сторону. Ухватившись за рею, Филомела, на головном уборе которой гнутся и развеваются страусиные перья, приступает к новой арии, на этот раз с мощным оркестровым аккомпанементом: бешено гремят литавры, руки виолончелистов судорожно дрожат на грифах инструментов, смычки мелькают, будто рапиры, нанося удары и отражая выпады.

Ария во время шторма, неистовое presto. Вы, ветры, дуйте, поет Филомела. О вы, коварные зефиры, несите меня во Фракию — скорее, скорее. О вы, буйные вихри, дуйте, дуйте — и верните меня в Афины. И так далее. Колоратура в арии затмевает по трудности любое сочинение синьора Пьоцци: это подлинное испытание мастерства, вызов пера мистера Генделя горлу Тристано. Голос Тристано вторит авторскому «до» — и чудесным образом взмывает на две октавы выше: каждая нота необычайно ясна и чиста, упоительна…

Громогласные поклонники Тристано приветствуют его возгласами «браво», сторонники Сенезино разражаются гиканьем и свистом. Но у синьора Скарабелли припасены хитрости, благодаря которым очень скоро удается их утихомирить. Филомела продвигается к грот-мачте неуверенным шагом, скользя и спотыкаясь; парус плещется на ветру, словно белье на веревке; с правого борта вдруг показывается картонный дельфин, ныряя и кувыркаясь в чане с водой, куда ранее изливался фонтан. Публика не успевает по достоинству оценить мастерство, с каким изготовлен морской житель: вверх с шипением взлетает ракета, спрятанная в его хвостовом плавнике. Слышен всплеск — и ракета, описав параболу перед носом корабля, устремляется через сцену. Слегка поврежденный дельфин (заметны проволоки и свинцовые грузила) завершает свой полет близ встревоженного любителя нюхательного табака, который уютно посиживал перед буйными валами; он впопыхах просыпает половину содержимого своей табакерки на тупую голову пришельца, а другую половину — на свои манжеты.