Алисия привередливо наморщила нос:
— Обезьянья сексапильность Стива Салливэна замораживает меня больше, чем ледник Аляски, — утешительно заметила она и открыла новый мешочек с соленым арахисом.
Развод Фоксуорса промчался через суды так молниеносно, что пресса едва успела заметить клубившуюся за ним пыль, правда, мне эта быстрота стоила более крупной суммы, чем та, на которую я рассчитывал. 29 января 1931 года мы с Алисией отпраздновали свадьбу в Нью-Йорке, ограничившись очень скромной, короткой гражданской церемонией. По очевидным причинам мы решили отложить свадебное путешествие, и по окончании церемонии я отправился обратно в банк, оставив Алисию отдыхать после всех хлопот. К этому времени она была уже на девятом месяце и не должна была перенапрягаться.
Мою первую ночь после свадьбы я провел в размышлениях о том, как мне повидать свою дочь, которую Вивьен еще до моего возвращения из Лос-Анджелеса увезла во Флориду. Мои адвокаты уже переругались с ее адвокатами, но, как известно каждому, кому приходилось платить по их счетам, законники любят заводить клиентов в тупик, и я не видел, чтобы дело продвигалось. Наконец я решил нанять частных детективов, чтобы проследить за Вивьен, и пришел в ярость, когда выяснилось, что она скрывалась в том самом гнездышке, которое я отделал перьями для Грэга Да Косты в Ки-Уэсте. Кроме того, что я купил ему яхту, чтобы его ублажить, он получил от меня еще и фермерский дом в миле от города.
Это была последняя капля. Схватив телефонную трубку, я вызвал вашингтонское бюро по надзору за исполнением Восемнадцатой поправки, и три дня спустя яхта Грэга была остановлена людьми из налоговой службы. В последовавшей схватке какой-то переусердствовавший агент, завороженный огромным количеством контрабандного спиртного, слишком непринужденно воспользовался своим револьвером и прострелил Грэга. Тот умер в госпитале через восемь часов, не приходя в сознание.
Пораздумав над тем, не послать ли Вивьен цветы, я решил, что более уместным будет доброе письмо, и трудился уже над его шестым вариантом, когда получил ее телеграмму, в которой говорилось:
НЕ ДУМАЙТЕ ЧТО Я НЕ ПОНИМАЮ КТО ВСЕ ПОДСТРОИЛ Я НИКОГДА ЭТОГО НЕ ЗАБУДУ НИКОГДА ДЕШЕВЫЙ СУКИН СЫН НЕ ХОЧУ НИКОГДА ГОВОРИТЬ С ТОБОЙ СНОВА.
Я порвал свое послание и отправил телеграмму:
ОТКАЗЫВАЮСЬ ОТ ВСЯКОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ТЧК МОЖЕТ БЫТЬ Я И СУКИН СЫН НО КАК ВАМ ИЗВЕСТНО ИЗ МОИХ ЕЖЕМЕСЯЧНЫХ ЧЕКОВ НА АЛИМЕНТЫ ВОВСЕ НЕ ДЕШЕВЫЙ ТЧК КОРНЕЛИУС.
Вивьен немедленно ответила:
КОГДА ПРЕИСПОДНЯЯ ПОКРОЕТСЯ ЛЬДОМ.
На этом закончилось наше общение.
Я хотел не смерти для Грэга Да Косты, а всего лишь тюремного заключения по приговору суда, но, обдумав всю ситуацию, понял, что жернова Господа, как всегда, мелют достаточно мелко. Грэг был сообщником в убийстве Пола. Во время моего безумия с Вивьен я закрыл на это глаза, считая, что его роль в заговоре была ничтожной, но по закону сообщники неизменно караются так же, как и главные исполнители преступления.
Взглянув истине в лицо, я не стал плакать по Грэгу Да Косте. И даже зашел настолько далеко, что захотел, чтобы его поджарили в аду, и все еще пытался отделаться от этой нехристианской позиции, когда, вернувшись домой, обнаружил, что Алисию увезли в больницу.
Я чувствовал себя больным, и не только от тревоги за Алисию, но и от мучительного сознания того, что больше ничего не могу сделать. Мы подробно обсуждали, как будем вести себя, когда родится ребенок. Она не хотела, чтобы я приходил в больницу ни до, ни после родов, и я туда не ходил, хотя и не мог разговаривать с нею по телефону. Мы договорились, что, когда Алисии придет время вернуться домой, я просто пошлю за нею автомобиль, чтобы она приехала сама. Ей хотелось быть одной. Она не хотела вовлекать меня в свои переживания. Мне следовало продолжать свою нормальную жизнь, и, в конце концов, она должна была снова присоединиться ко мне, если все будет в порядке. Она сказала, что так будет менее мучительно для всех, и заявила об этом так категорически, что я не осмелился ей возразить.
Я не смог ничего съесть за обедом, а когда попытался выпить, то почувствовал себя так плохо, что отказался от этой мысли. Я думал о Фоксуорсе. Мой собственный отцовский опыт, как ни был он отстранен и недостаточен, вызывал во мне симпатию к нему, и в одиннадцать часов я позвонил Фоксуорсу в Олбани. Он сразу же повесил трубку, но вскоре после полуночи позвонил мне сам, извинился и сказал, что сам позвонит в больницу, чтобы узнать об исходе родов.
Мне никто ничего не говорил. На рассвете, не в силах больше выносить напряжение, я позвонил в больницу, и мне ответили, что Алисия родила второго сына. Я снова и снова спрашивал, уверены ли врачи в том, что она жива, и наконец, они так разозлились, что бросили трубку. Я обхватил руками голову и сидел, уставившись в пол. Потом вышел на улицу. День был воскресный, на работу идти не требовалось, и, дойдя до больницы, я долго шагал взад и вперед по улице, решая, что мне делать. Мне отчаянно хотелось увидеть Алисию, но я боялся, что могу ее расстроить, нарушив пашу договоренность. И я позвонил ей из автомата.
— Все в порядке, — ответила она самым своим невыразительным тоном. — Ты не должен ни о чем беспокоиться. Спасибо за звонок.
— Я люблю тебя, — сказал я, но она уже повесила трубку. У меня было такое впечатление, что все, не договорив со мной, вешали трубку. Вернувшись домой, я еще немного выпил и написал ей длинное письмо о том, как я ее люблю. Я с удовольствием послал бы ей цветы, но она запретила это делать. Однако я подумал, что смогу сделать ей какой-нибудь подарок позднее. Ей очень шли бриллианты.
Я звонил ей ежедневно. Она поблагодарила меня за письмо, но ничего не написала в ответ. Мы говорили о погоде и о том, не уехать ли нам на пасхальный уикэнд. Я хотел было спросить ее, не видела ли она ребенка, несмотря на свое решение, но это было бы нарушением нашей договоренности, и поэтому спрашивал только о том, хорошо ли она себя чувствует. Она отвечала, что врач очень доволен ее состоянием.
На десятый день после родов она вернулась из больницы, и когда в половине седьмого я приехал из банка, она ожидала меня в верхней гостиной. На столе стояли стаканы с томатным соком и молоком. На ней было нарядное кремовое платье, которого я раньше никогда не видел, она была напудрена, нарумянена, губы подкрашены. Было очень странно видеть ее с плоским животом.
Усевшись, мы быстро заговорили, словно боясь молчания, а когда стаканы были уже пусты, поспешно поднялись ко мне, будто бы куда-то опаздывали. Как обычно, я принял душ, но, выйдя из ванной, нашел спальню пустой. Я быстро оделся и отправился на поиски Алисии. Она исчезла. Мне пришлось спросить о ней у шести слуг, прежде чем я наткнулся на горничную, вспомнившую, что она видела госпожу Ван Зэйл в коридоре, ведущем в западное крыло дома.