Читать интересную книгу Новый Мир ( № 12 2010) - Новый Мир Новый Мир

См. ответ Дмитрия Кузьмина “Толстый или тонкий. Еще раз о стратегии поэтического книгоиздания” (“ПОЛИТ.РУ”, 2010, 13 сентября): “<…> голод вызывают малые дозы, на грани отсутствия, — а утоляют его большие дозы (но не слишком большие, потому что от Полного собрания сочинений иного великого и любимого автора можно и отрыжку заработать). Строго говоря, ровно для этого существуют журналы: чтобы малыми дозами журнальных подборок вызывать потребность в большей дозе, то есть в авторском сборнике. И я готов поверить, что для кого-то это устроено иначе и оптимальным корпусом текстов для первого („вызывающего голод”) знакомства является „большое самодостаточное избранное” (то есть, скажем, сотня-другая стихотворений), — но такое устройство восприятия, скажем осторожно, не кажется мне самоочевидным”.

И он же: “<…> читателя-неофита следовало бы ориентировать на особый тип издания. Мысль об этом типе издания давно не дает мне покоя. Избранное, да, — но как раз не „большое самодостаточное”, а ровно наоборот: маленькое и по определению частичное, недвусмысленно намекающее на свою неполноту, на то, что за его пределами еще осталось нечто очень важное. Избранное, в которое войдут лучшее из написанного автором (но не все!), самое известное из написанного автором, какие-то наиболее неожиданные, нехарактерные для автора тексты, чтобы даже на малом объеме (стихотворений этак тридцать) цельности и завершенности впечатления что-то мешало. Избранное, в котором к стихам приложены слова мудрого и чуткого наставника — не столько раскрывающего, в чем волшебство, сколько растолковывающего, как это заклинание правильно использовать и для чего оно применяется. Такой тип издания отсутствует на нашем книжном рынке в принципе”.

 

Юрий Кузнецов. Слово, свобода и смерть. — “ InLiberty.ru /Свободная среда”, 2010, 27 августа <http://www.inliberty.ru>.

“<…> тот субъект, который будет полностью нейтрален по отношению к „представлениям о наилучшем образе жизни” (и не только к „представлениям”, но и к связанным с ними эмоциям, ощущениям, физическим действиям и т. п.), должен быть абсолютно внечеловеческим. То есть машиной. Или богом, что в данном случае одно и то же”.

“Либерализм хочет, чтобы роль нейтрального государства выполняла обычная публичная власть — политическая власть людей над людьми. Реальных, живых людей над реальными, живыми людьми. А для реальных, живых людей символические/коммуникативные действия могут иметь не менее (и даже более) важное значение, чем чисто физическое воздействие”.

“В случае публичной власти „священные” символы обязательно будут существовать, причем для того, чтобы она была сколько-нибудь устойчива, эти символы должны быть святыней для всего общества (иначе такая власть потеряет легитимность и долго не проживет). Сама сущность этих символов состоит в том, что некоторые символические/коммуникативные акты с ними в данном обществе будут наказуемы, несмотря на то что в случае таких действий „отсутствует жертва преступления”. Это просто неизбежность, обусловленная неизбежностью существования публичной власти как таковой; общество, в котором нет таких символов, не может существовать сколько-нибудь долго. И к либеральному обществу это относится точно так же, как к любому другому”.

 

Дмитрий Лазуткин. Киев для меня — лучший город на свете. Настоящий курорт. Беседовал Олег Коцарев. — “День”. Ежедневная всеукраинская газета. Киев, 2010, № 162-163, 10 сентября <http://www.day.kiev.ua>.

Говорит молодой украинский поэт Дмитрий Лазуткин: “Наиболее плодотворный диалог происходит прежде всего на приграничных территориях. Это что касается белорусской и польской литературы. Русская на нашей территории существует равноправно уже несколько столетий и, безусловно, имеет огромное влияние. Немцы же содействуют знакомству со своими авторами благодаря системе государственных программ и совокупности частных инициатив. Кроме того, у нас читают английскую и американскую поэзию. Авторы оттуда приезжают реже. Наверное, дорого их приглашать, а надеяться на то, что это будет способствовать коммерческому успеху, сейчас не приходится. Поэзия — не бизнес, ее действие замедлено, а у нас слишком любят моментальный эффект”.

“Ведь возникает ощущение, что во все века художник начинает говорить о политике, когда ему нечего сказать о любви”.

 

Марк Липовецкий. Реализм в русской литературе — это фантом. Беседу вел Сергей Шаповал. — “Культура”, 2010, № 36, 23 — 29 сентября <http://www.kultura-portal.ru>.

“Постмодернизм сегодня работает, но на ином, чем прежде, уровне. Если раньше художественная игра шла на уровне эстетических языков, то сейчас постмодернизм оказался приближенным к повседневности. Скажем, современный постмодернизм тщательно наблюдает, как в современном российском обществе функционирует язык насилия. Это универсальный язык, который все понимают. Этой проблематикой особенно эффектно занимается так называемая „новая драма” (братья Пресняковы, Иван Вырыпаев, Василий Сигарев и т. д.). Есть и другой процесс: сегодняшняя литература внимательно исследует, как из разлетевшихся на куски „идентичностей”, из фрагментов, осколков заново строится подвижная мозаичная, но живая субъективность. Этим занимается прежде всего современная поэзия. Для меня очень интересны, например, Елена Фанайлова и Андрей Родионов, которые, помимо рефлексии по поводу личности, работают с языком насилия”.

“Сорокин еще в концептуалистские времена работал с проблемой насилия, он понял, что его корень — в разных авторитетных языках, традициях, извините за выражение, дискурсах, будь то язык соцреализма или русской классики. Насилие заложено и в самом восприятии литературы как учебника жизни. С этим материалом Сорокин и работал. У современных ребят все иначе. Они исходят из своего непосредственного опыта, а их непосредственный опыт — повседневная жизнь как насилие. Они в меру сил пытаются его артикулировать.

“Лично я считаю, что совершенно необходимо написать историю русской литературы, избегая категории „реализма”. Тогда развеется туман школьных заморочек. Тогда станет понятно, откуда вдруг взялся великий русский модернизм. А он взялся из романтизма”.

 

Владимир Лорченков. “Место, которого нет”. Кишиневский прозаик показывает, где и в каком месте зарождается тоска, и рассказывает о том, как это происходит. Беседовал Дмитрий Бавильский. — “Частный корреспондент”, 2010, 26 сентября <http://www.chaskor.ru>.

“Это черная дыра, ничего общего не имеющая с цветной картинкой МССР, которую (картинку) создала советская власть. Кто хочет видеть настоящую Бессарабию, пусть смотрит книгу „Бессарабский альманах”, 1903 год. Огромный статистический труд, масса снимков, цифр. Там все видно . Кишинев вообще как город появился в начале XIX века, как только к России присоединили, и в середине двадцатого (советский бум). Сейчас город умирает, это очевидно: сливаются озера, дороги становятся направлениями, бродячие животные вот-вот по численности превзойдут людей, — и мне это кажется окончанием столетнего цикла. Наше молдавское Макондо скоро занесет песками, я это знаю. Румыны, кстати, гораздо тоньше чувствуют Бессарабию, чем русские. Поэтому они никогда не пытались превратить ее в европейскую Абхазию — деньги Бессарабия просто отрыгивает, а лишь присылали сюда пару сотен жандармов с палками и скучающих чиновников-меланхоликов. Ну, вроде Чорана”.

“Для человека, который пишет, депрессия — это естественное состояние. Но обратное правило не действует — если ты сделаешь себе плохо, лучше писать не станешь”.

 

Сергей Лукьяненко. Бремя утопий. — “Известия”, 2010, на сайте газеты —

23 августа <http://www.izvestia.ru>.

“В новых утопиях будущее России выглядит вполне благопристойно. Это могучая страна (а чаще даже звездная империя). Люди в ней сыты, веселы и здоровы. Правит Россией, как правило, император (времена, когда судьбы Земли решали ученые и учителя, явно остались в 60-х годах прошлого века). Ни в могучей стране, ни в звездной империи, ни в императоре я лично ничего дурного не вижу (это американцы в четвертой серии „Звездных войн” стыдливо объявили, что принцесса — это выборная должность). Император? Да хоть бы и падишах. Меня пугает то, каким новые российские авторы видят путь к своей утопии, к своему светлому будущему. Как правило — это война. Как правило, это мировой катаклизм, в котором рушатся государства и гибнут целые народы, цивилизация отбрасывается за ненужностью, а на первый план выступает право сильного. И вот в подобного рода катаклизмах Россия немедленно оживает, укрепляется и начинает процветать... разумеется, на военно-патриотической (иногда еще на православной, языческой или строго атеистической) основе. Такое ощущение, что вырастает поколение писателей, которые убеждены: мы умеем только воевать, делать оружие и умирать за Родину”.