Вента. Вот тебе раз!
Карцевадзе. Но это же немало, Леночка, родная ты моя. Чем еще цементируется коллектив? Отдельными сверхсильными тяготениями. Потому-то и переживают коллективы, как люди, пору зарождения, расцвета, падения!
Кастромов. Вы очень надежный и чуткий товарищ, Леночка.
Речкина. И потом, в общем, я все это знала.
Вента. Чего-о?
Речкина. Да. И знала, что наша лаборатория с заданием справится. Все очень правильно. Но вот когда я слушала Никиту и особенно Александра Васильевича, я вдруг решила, что напрасно все было начато. Но потом я подумала: а если бы мы это узнали о себе не так, сразу, а потом и постепенно, разве лучше было бы?.. Самое страшное, когда несчастье входит незаметно. Уж тогда-то оно наверняка неодолимо, потому что исподволь ослаблены связи, исчезла симпатия. А если случается вот так, как сегодня, когда все мы еще объединены искренним уважением, нам ничего не страшно. Ведь и задача, как я понимаю, была дать ответ на вопрос, сумеем ли мы стать выше наших больших и маленьких слабостей. И все мы вели себя достойно.
Вента. Даже я?
Речкина. Конечно. Ты ведь совсем не такой, каким стараешься казаться.
Вента. По-твоему, значит, я вру?
Речкина. Нет. Ты как раз совершенно не можешь врать. Ты очень правдивый. Это твоя основная черта. И отсюда все. Я тебя только сейчас поняла… по-настоящему… Жаль другого: вот если бы написать еще одну главу «Отчета» — как сложится судьба нашего коллектива теперь, когда мы узнали это о себе. Как он стал еще… ну, что ли, крепче от этого… Если никто больше не хочет, то про меня одну написать, — хотя про одного человека как же напишешь?
Я смотрел на нее с восхищением. Какая умница! Только занимая такую позицию, можно хоть как-то поддержать Гордич, Острогорского, Тебелеву.
Вента даже остолбенел, слушая Речкину. Озадачен ее словами? Думает о том, каким он предстал бы в новых главах «Отчета»? Хорошо! Пусть почаще глядит на себя с позиции будущего, — это прекрасное лекарство от самовлюбленности.
На губах Гордич чуть заметная презрительная усмешка.
Пуримов сидит как чугунная тумба, вкопанная у дороги.
Кирилл Петрович. Кто теперь?
Карцевадзе. Ну, я настроена вовсе не так миролюбиво, как Леночка, однако кое в чем я с ней согласна. Конечно, получилось, что я, например, только катализатор при Никите и Леночке; что Ирина Гордич мыслит на уровне студента первого курса, и притом еще троечника. Странно и то, скажем, что лишь ученые старшего поколения оказываются на пределе сил. Но это частности. Что же касается духовного облика нашего брата — молодых физиков-теоретиков… Это верно. В школьные да и в первые студенческие годы мы очень активны и многое успеваем: спорт, музыка… Но потом как-то все меньше времени остается на то, чтобы читать что-либо не по специальности. Сначала страдаешь, выкраиваешь часы, а потом и желание пропадает, как-то становится неинтересно. Еще Агату Кристи или Сименона перелистаешь в электричке и тут же забудешь. Отношение и к искусству, и к спорту становится таким же, как к шахматам: для игры — слишком серьезно, для серьезного дела — слишком игра. Ну и получается — сухие физики. Не всегда порочные (некогда!), но всегда самоуверенные, потому что знают кое-что такое, что неизвестно всем остальным. Ну и далеко не всегда гармонично развившиеся.
Вента. А вот Эйнштейн любил играть на скрипке, женат был три раза, и каждый раз счастливо. И дедушкой был замечательным!
Карцевадзе. Я говорю не о гениях… Словом, эта сторона дела меня не затронула. Более спорным мне кажется другое все, что произошло с Новомиром и с вами, Кирилл Петрович; с Радой и Антаром Моисеевичем; и, наконец, со мной.
Вента. Но с тобой как раз абсолютненько ничего не произошло!
Карцевадзе. Вот это и есть спорное. И печальное, в общем-то, для меня.
Кирилл Петрович. Прошу вас, продолжайте. Вера Мильтоновна.
Карцевадзе. Я кончила…
Умна. Собранна. Холодновата. И конечно, задета тем, что узнала. Еще бы! Среди всех остальных девяти сотрудников лаборатории не оказалось ни одного такого человека или группы людей, в соприкосновении с которыми ярко вспыхнули бы ее скрытая энергия, блестящий независимый ум. Она случайная здесь. Я высказался достаточно ясно. Она поняла. Что может служить утешением?
Когда-нибудь она все же еще окажется в своей «стране людей»!
Кирилл Петрович. Рада, прошу вас!
Саблина. Прежде всего мне хочется спросить. Кто бы мне ответил: нужно мне оставаться и дальше такой, какая я есть?
Гордич. Нужно.
О, оказывается, она слушает!..
Саблина. Почему я спросила? Получилось, что, кроме Лешки, я ничего в мире не вижу. А если подумать, то почему мне к нему относиться как-то не так? Он летом в командировке три месяца был, так и в город ни разу из гор не выезжал. Я спросила: «Почему?» Он ответил: «Тебя там все равно не было».
Карцевадзе. Вот это муж!
Саблина. Через пятьсот или тысячу лет люди будут, и красивее, и умней. Но с тем, что они будут и любить друг друга сильнее нашего, я не согласна. Куда же сильнее-то?.. Не каждый, конечно, и сейчас так. Но и тогда будут все разные… Что в «Отчете» правильно? То, будто я стараюсь всегда только о таком говорить, что лично меня касается и лично от меня зависит. Как я с Лешей живу, от меня зависит. Об этом я говорю. О том, что в лаборатории меня касается, тоже говорю. А обо всем остальном какой смысл говорить?..
Кирилл Петрович. Вы больше ничего не хотите сказать. Рада? Нет? Хорошо, благодарю вас… Антар Моисеевич! Прошу!
Что же скажет Кастромов? Тоже станет уличать меня в творческой беспомощности?
Кастромов. Человечество будущего должно быть человечным, или вообще не надо будущего. В этом его долг перед нами, живущими сегодня. В античной Греции некоторые общественные группы считали, что на их долю выпал золотой век. Но золотого века не было в прошлом. Истинное знание, подлинное равенство и человечность связаны неразрывно. Нет одного — нет и другого. О каком же античном золотом веке можно говорить?.. Я не думаю, что будущее окажется безмятежным раем. Останутся и конфликты, и катастрофы, и муки неразделенной любви. Чувства ненависти и злости не атрофируются. У каждого времени свои трудности. Антонио Грамши в одном из тюремных писем приводил слова Маркса: «Общество никогда не ставит себе задачи, для разрешения которых еще не созрели условия». Грамши видел в этих словах научную основу морали. Но ведь именно потому-то любые попытки литературы перенести в будущее наши нормы морали лишь средство привлечь авторитет будущего для решения сегодняшних злободневных проблем. Представленный нашему вниманию материал удачен прежде всего тем, что он, в сущности, ни на что большее и не претендует. Я полагаю, что автор «Отчета» со своей задачей справился.