Вдруг над головой мелькает тень. Глядь - метрах в пятнадцати надо мной разворачивается «худой», заляпанный пятнами камуфляжа. Он летит вниз кабиной, почти в перевернутом положении, мне хорошо видно летчика в меховой коричневой безрукавке, видно, губы его шевелятся - разговаривает по радио. Таращусь на него, он - на меня. «Познакомились... Теперь можно приниматься убивать друг друга. Вернее, ему - меня, летящая мишень - я...»
Камуфлированный исчезает. Время его виража известно, взглядываю на секундомер, сейчас будет атака. И опять Умнов мешает ему очередью из своего пулемета. Молодчага, архитектор! Кричу по переговорному:
- Продержись еще чуток! Наши зенитки близко!
Продолжаю отчаянно тянуть к говорному десанту, а немец снова - вот он! Опять над моей головой, гримасничает угрожающе и упорно тычет куда-то пальцем.
«А-а!.. - доходит до меня наконец. - Вот чего тебе надо!..»
Известно всем: боевая авиация существовала, существует и будет существовать для уничтожения противника в воздухе, на земле, на воде, под водой, но вынудить вражеского летчика приземлиться не на его, а на чужом аэродроме всегда считалось, считается и будет считаться наивысшей доблестью. Это не просто уничтожить его, превратить физически и морально в ничто, это значит унизить его армию, его государство, поставить позорный крест.
«Ну, я тебе такого удовольствия не доставлю...» Он щерится, показывает пальцем в сторону своего аэродрома и кулаком грозит. А я совсем до ручки дошел. Я в отчаянье. Что делать? Выхватить пистолет и пу-пу в него? Глупость! Он свирепо машет кулаком, а я ему - на вот! Фигу тебе! Немец исчезает, и тут же самолет дергается, снаряд пробивает нижний бак. В кабине вихрь бензина, фонтан бьет из-под моих ног, я под взрывоопасным душем. Двигатель раскален: струйка в моторный отсек - и...
Инстинкт самосохранения срабатывает безотказно: «Спасайся, кто может!» А как? Подо мной в тридцати метрах студеное море, парашют не успеет раскрыться. Но и на такой случай у нас было кое-что про запас. Летая на малых высотах, мы выработали некий варварский, что ли, способ покидания кабины: надо быстро отстегнуть привязные ремни, откинуть фонарь, вскочить на сиденье, рвануть кольцо парашюта, выхватить из-под себя купол и швырнуть за борт. Скорость более четырехсот километров, встречный поток наполнит купол и выдернет тебя из кабины.
Это, конечно, теория... У кабины острые края, зацепишься - выдернет без ног, но кто об этом думает в такие мгновенья! Открываю фонарь, делаю остальное, как положено, хватаю кольцо, остается только дернуть, как вдруг -- вспышка. Знакомая, страшная, запечатленная навеки в моих глазах, она закрывает весь свет, как тогда под Гизелыо... И в мозгу моем вспыхивает догадка: «Поздно. Твой самолет взорвался, ты погиб, тебя нет, и только мозг еще живет по какой-то причине, по инерции и воспринимает окружающее». Но нет, самолет подо мной мелко дрожит и, неуправляемый, падает в море. Я это чувствую и содрогаюсь. Кровь ударяет в виски. «Что ты делаешь? Позор!» Ломающий душу, не испытанный дотоле стыд леденит мне грудь, руки бессильно падают. «Так вот, значит, какой ты жучок! Ты будешь спасать свою подлую шкуру, а раненый стрелок, твой верный щит, что отбивался до последнего от фашистского аса, пойдет на дно пролива кормить собой крабов?» Меня словно кулаком по голове хватили, и я опять оказался в пилотском кресле. Хватаю управление. Буду лететь, сколько посчастливится, а взорвемся, так вместе.
Дышать в кабине невозможно, напяливаю на лицо маску с очками, голову - за борт, там поток чистого воздуха. Оглядываюсь. За самолетом тянется шлейф бензиновой пыли, шлейф белой смерти. Куда садиться? На землю нельзя, черкну радиатором о камень, искра - и поминай, как звали... На воду? Раненый стрелок утонет.
Внезапно, как это зачастую бывает, когда кажется, что уже все, что волосок, на котором держится твоя жизнь, вот-вот оборвется, добрая намять внезапно подсказывает спасительный ход. За мысом возле старинной крепости Еникале волнами намыло косу. Я не раз пролетал над этой узкой полоской из темной гальки. Неужели при моем летном опыте я не сумею приткнуть туда самолет? Должен! Доворачиваю на мыс, вижу прибрежную темногалечную тесьму. Там копошатся люди. Ага, увидели, что приземляюсь на них, прыснули кто куда. Подо мной волны, вот-вот задену винтом. Одежда на мне пропитана бензином, он мигом испаряется, я жду взрыва и зверски зябну, костенею, руки немеют, не подчиняются. И я и самолет на последнем издыхании.
И тут я - комсомолец, атеист, да-да! - поднимаю глаза к небу и шепчу: «Бог, если ты есть на самом деле, сделай так, чтоб мы не взорвались, не загорелись!» Вот до чего дошел!
Но только успел обратиться к небу, как в кабине глухо гахнуло и заполыхало. Приземлился автоматически, не видя земли. Как - не знаю. Осталась лишь навсегда в памяти жуткая пронизывающая боль да оранжевые сувои пламени за стеклами очков.
Полыхающий самолет еще бьется животом по скользким камням, а меня уже нет в кабине, огненным клубком выметнулся и покатился под ноги десантникам. Они срывают с себя бушлаты, шинели, набрасывают на меня, гасят. Вскакиваю в горячке на ноги, гляжу - на мне лишь спасательная жилетка надувная, одежда сгорела, тело черное - так отделал меня огонь. А боль? С чем можно сравнить ее? Если б сотней рашпилей драли с меня кожу, а сверху посыпали солью, эта пытка казалась бы легкой щекоткой по сравнению с тем, что испытывал я. А тут еще досада, обида какая! Боевое задание выполнил, воздушную схватку выдержал, самолет посадил, а вот придется умирать. С такими ожогами люди не выживают, я-то знаю, видал...
Кирзовые голенища сапог горят похлеще пороха, на мне остались дымящиеся переда, перчатки тоже превратились в лоскутья кожи, висят закрученными стружками. Хочу снять - оказывается, не перчатка, это моя собственная кожа с клочьями мяса свисает, большой палец отгорел... Эх, пропади все пропадом! - Размахиваюсь от злости остатком сапога и пуляю его в море.
- Жаль летчика - кажись, чокнулся... - вздыхает кто-то из десантников.
- Да... Выскочить из такого пекла... Тут любой рехнется... - кивает другой на воду в то место, где шлепнулся передок моего сапога.
У меня губы обгорели, маска стала размером с детский кулачок. Говорю с трудом:
- Не чокнутый я, не беспокойтесь!.... Вы стрелку помогите.
Самолет прополз дальше по мокрым камням еще с полсотни метров и остановился. Моя кабина горит, задняя, отделенная переборкой, - нет. Умнов запутался в привязных ремнях, тросах, барахтается, не может выбраться никак. Десантники - к нему, хватают, успевают оттащить шагов на двадцать, и тут самолет наконец взрывается. Подводят стрелка моего ко мне, смотрю - нет, это не человек, это мумия. Он весь коричневый, покрыт с ног до головы корой застывшей крови. Приглядываюсь внимательней и сам чуть не падаю: кисть правой руки, - скрюченная, черная, висит возле щиколотки. На какой-то жилке то ли тряпочке держится. Ее оторвало, когда я только лег на боевой курс. За это время... боже мой!.. сколько событий прошло! Как же он терпел и вытерпел? Ведь из него половина крови вытекла! Но он не только не потерял сознание, не только не впал в шок, не опустился в бессилье на дно кабины, он продолжал воевать. Вовремя заметил атаку «худого» и одной левой рукой стрелял, отгонял его от хвоста и тем спас себя и меня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});