Только она знает, чего стоил ей первый год его учебы в институте, когда он, даже и не подозревая о ее любви, простодушно считал ее только дорогой землячкой, доброй подругой.
Да, она была ему настоящим, добрым товарищем, — тут ничего не скажешь! И товарищем, и нянькой, и наставником; кнутом — когда он ленился, уздой — когда он взвивался на дыбы, поводырем — когда он начинал спотыкаться, подушкой — в которую он мог досыта наплакаться...
Нетерпеливый, непоседливый, капризный, уже избалованный славой и легкими удачами, он готов был тридцать раз на день бросить учебу и институт и убежать обратно на шахту. «Та нехай она сказытся, ваша наука! — бесновался он. — Так я лучше буду уголь рубать, чем вот этот проклятый гранит!» Он приходил в отчаяние, что не может взять науку лихим, шахтерским рывком, и Даше приходилось напоминать ему, что у шахтеров есть еще одна великая добродетель — терпение.
— Да неужели у тебя самолюбия нет? — бесстрашно дразнила она его, в душе цепенея от страха, что он еще пуще обидится и действительно сбежит. — Неужели ты сдашься, сдрейфишь, сбежишь? Ты, герой! — И она все вечера просиживала с ним над его книгами и лекциями, учила его работать, писать конспекты, учила правильно говорить по-русски, со вкусом одеваться, держать руки в порядке, даже есть; она заставила его отказаться от глазастых галстуков и дрянных духов, отучила от разбойничьей привычки сплевывать сквозь зубы; она осторожно и бережно мяла, лепила из него настоящего человека, действуя то лаской, то окриками, но чаще всего — мягкой любовной насмешкой. Насмешка служила ей и оружием и щитом — за нею легче было скрывать свою безответную, взнузданную, но раскаленную любовь к нему.
Иногда он все-таки обижался, дулся на нее, даже бунтовал, а потом, пристыженный, сам же являлся к ней, покорно нес повинную голову и добродушно говорил:
— Ну ладно, ладно. Светик! Ты не бери всерьез. Я и сам знаю, что я — непутевый... Ты — прости!
И тогда ей хотелось броситься к нему на шею, просто, по-бабьи прижаться к его могучей груди и — забыть обо всем на свете.
А он ничего и не подозревал. Он даже женщины в ней не видел. И когда друзья говорили ему: «Какая красавица эта Даша!» — он искренно удивлялся: разве?
Для него она была только добрым товарищем. И он доверчиво, как с парнем, как когда-то с Андреем, делился с нею всеми своими холостяцкими секретами, хвастался мимолетными успехами у девушек, даже советовался, какой галстук надеть, когда шел, как он выражался, на «решительное рандеву» с какой-нибудь очередной Катей.
Однажды Даша не выдержала. Это случилось весною, когда Виктор был уже на втором курсе, а Даша — на четвертом.
Днем, за обедом, Виктор все трещал о какой-то Ларисе-медичке. — Даша слушала его сначала насмешливо, потом вдруг разобиделась и приказала замолчать. Он удивленно уставился на нее — что это с нею? И умолк; он уже привык подчиняться ей. А вечером, совсем забыв о ссоре, он влетел к ней и пригласил в оперу.
— Ну, прямо из горла вырвал, — ликуя, шумел он, размахивая билетами. — Собирайся, Даша, живо!
Но она даже не пошевельнулась ему навстречу. Закуталась в белый пуховый платок и чужим, черствым голосом ответила:
— Я никуда не пойду с тобою, Виктор.
— Не пойдешь? — растерялся он. — Да почему же?
— Иди со своей Ларисой! — сказала она, обиженно поджимая губы, и еще непримиримее, еще отчужденнее завернулась в платок, словно спряталась в раковину.
Он потоптался немного на пороге, ничего не понимая, не чуя вины за собой, потом вздохнул и ушел.
Он пошел в театр один. Почему-то вдруг никого не захотелось звать с собою. И в театре, помимо своей воли, думал только о Даше. Ему было без нее скучно.
Он уже привык всегда и везде бывать вместе с Дашей, и когда она была рядом — он часто забывал о ней, а сейчас ее нет — и ему без нее скучно. Скучно. Пусто. Одиноко.
«Да за что же она рассердилась на меня? — в сотый раз спрашивал он себя. — Лариса... Ну при чем тут Лариса? Да я десять Ларис отдам, только б ты, Светик, не обижалась. Да разве ж можно девчонок равнять с дружбой? Дружба ж, это... это куда дороже!».
В антракте ему стало еще горше. Как неприкаянный, слонялся он по фойе. Не находил себе места. Затосковал.
Раньше, бывало, в антрактах они с Дашей оживленно и шумно спорили о спектакле и об актерах; и все оглядывались на них и невольно нм улыбались: их молодости, их румянцу, их радости. И все люди в театре казались тогда Виктору хорошими, добрыми, близко знакомыми...
А сейчас Даши нет — и он как в пустыне. И никто не смотрит на него. Он всем здесь — чужой. И Даши нет. И без нее на душе пусто. Холодно и пусто.
Он подошел к буфету, спросил пива и вдруг заметил тянучки в узенькой желтой коробочке.
Он улыбнулся этой коробочке, как воспоминанию. Потом купил и, продолжая бессмысленно и разнеженно улыбаться, стал представлять себе, как принесет Даше подарок, — она тянучки любит, — и скажет: «Мир, Дашок, мир, мир!..»
«А она возьмет да швырнет мне эти тянучки в рожу! — тут же подумал он. — Разве ее тянучками подкупишь?» — Он хмуро сунул коробку в карман и пошел в зал, продолжая думать о Даше.
«А что, как она всерьез обиделась? Что, как навсегда?» — Он сам ужаснулся этой мысли. И — растерялся.
«Да как же я... как же я тогда? — беспомощно заморгал он своими девичьими ресницами. — Как же я без нее? Да я без нее жить не могу! — чуть не застонал он. — Все мне без нее тошно!»
Тошно! Вот и верное слово нашлось. Тошно. Не мило все. И сладкая музыка не мила. И в театре холодно и неприютно. И Лиза нехороша. За что только Герман ее любит? Вот Даша...
«Что же это выходит? — вдруг растерянно спросил он себя. — Выходит, что я... люблю Дашу? Люблю?» — и едва только произнес он про себя это колдовское слово, как сразу же и почувствовал: ну да, любит. Конечно же, любит! Всегда любил. Только слова подобрать не мог.
Он был сам потрясен этим открытием. Оно раздуло в нем такую бурю новых, неведомых чувств, что они сразу и смяли и оглушили его.
«Да нет, постой, постой! Тут разобраться надо! — попробовал он притормозить себя и тут уж совсем сорвался. — Да что разбираться! Люблю! Люблю!..»
— Люблю-у! — чуть не завыл он на весь зал.
Нет, он уже не мог больше оставаться в театре. Он не Андрей. Он должен сейчас же бежать к Даше, он должен немедля узнать свою судьбу! Жить ему или не жить, любит она или не любит.
Запыхавшись, прибежал он в общежитие.
— Даша! Даша! — нетерпеливо затараторил он в дверь ее комнаты, — Выйди на минутку, Даша!
Она не сразу появилась на пороге. Ее глаза опухли, но он не заметил этого.
— Чего тебе, Витя? — слабым, безжизненным голосом спросила она, Мне надо поговорить с тобой, Дашенька... Немедленно...
— Ну, что случилось? — устало сказала она.
Он вдруг рассердился.
— Да не стану же я объясняться тебе тут, в коридоре!.. Идем!
Он схватил ее за руку, и они побежали. Побежали по этажам, лестницам и коридорам так, словно крылья выросли у них за плечами.
И двери сами распахивались перед ними.
В сквере, подле общежития, Виктор и признался Даше в любви.
— А теперь — говори, говори! — дрожа от нетерпения и страха приказал он. — Не любишь? Да? Не любишь? — и он почти с ненавистью заглянул ей в глаза.
Вот когда Даше следовало бы отомстить ему за свои долгие муки, заставить помучиться и его, заметаться в любовной лихорадке!
Она так и хотела поступить. И — неожиданно пала ему на грудь и заплакала от счастья...
Они поженились летом, когда были на «Крутой Марии» на практике, — так хотела Даша.
На свадьбе в родительском доме был и Андрей.
Он подошел к Даше и улыбнулся ей своей нетерпеливой, светлой улыбкой.
— Люби его, Даша! — шепнул он ей. — Он большой любви достоин. И прощай ему. Понимаешь? Ему надо прощать.
— Я знаю... — тихо ответила она.
Они жили с Виктором дружно, хоть и не покойно. Но Виктор ни в чем спокойным быть не мог, — ни в учебе, ни в работе, ни в любви.
Он и сейчас, в поезде, не находил себе места. Метался. Поминутно бросался к окну. Ему все казалось, что поезд идет слишком медленно, неохотно, на станциях стоит слишком долго, лениво. В окно уж врывался терпкий, знакомый запах угля и колчедана и тревожил Виктора, как запах пороха тревожит боевого коня.
— Как счастливо вышло, — вдруг задумчиво заметила Даша, — что ты именно в родной район получил назначение...
Он быстро обернулся к ней.
Ты думаешь? — с сомнением спросил он.
— А разве нет?
— Н-не знаю... — сказал он. Подошел и стал рядом. Взял ее руки в свои. Но с ответом медлил.
Тебя что-то мучает, дорогой? — спросила она.
— Д-да... — неохотно признался он. — Там, в Москве, в суматохе не думалось... А сейчас...
— Но что ж это, что? — уже с тревогой спросила она.
— Ну, понимаешь, — с трудом, словно винясь в чем-то постыдном, выдавил он, — ведь тут все... все... и инженеры и шахтеры... все помнят меня молокососом, шахтарчонком, понимаешь? Ну, какой я для них управляющий трестом?! — с отчаянием вскричал он.