Читать интересную книгу Мы не пыль на ветру - Макс Шульц

Перестань, Эльза Поль, перестань наконец! У меня голова раскалывается… Не могу же я заявиться к Хильде и сказать: идем… Она видела следы ногтей Сфинкса на моей шее. И вас я тоже обманул своим рассказом о Щелкуне, Безусом и Деппе… А Лея хочет, чтобы я помирился с Залигером…

Эрист Ротлуф слова остановился у цветов. Потом глянул через плечо и сказал:

— Слушай, Эльза, оставь парня в покое. Такое решение не принимают сгоряча. Ты бы лучше подумала о том, что он из-за сегодняшних приключений и похождений умирает, наверно, с голоду. Мне все равно нора уходить, пусть и он идет со мной, не то ты испепелишь его своим ураганно-педагогическим огнем…

— Принеси мне бумаги до конца недели, — крикнула вдогонку Эльза Поль, когда Ротлуф без долгих разговором схватил Руди за руку и потащил прочь.

В приемной дожидались просители. Некоторые даже встали, смущенно бормоча приветствие, когда завидели нового бургомистра с худым и серым, как камень, лицом. И каждый получил ответ на свое приветствие, без ненависти, без высокомерия, разве что сопровождался он удивленно-пытливым взглядом, означающим примерно следующее: «Как, и ты тоже»?

Хагедорн поспешно сложил анкету и сунул ее в задний карман брюк. Эрнст вывел его на черную лестницу, где было меньше народу. На площадке Эрнст остановился.

— На, долговязый, спрячь-ка.

И Руди почувствовал в руке какой-то клочок бумаги. Это был хлебный талон от дополнительной карточки Эрнста. Выслушивать благодарности или отнекивания тот не пожелал.

— Спрячь, и все тут. А теперь вот что: помнишь, я спросил тебя, не был ли ты после возвращения у аптекаря. Ты ведь слышал, как он пытался зондировать почву. «Ведь правда же, офицеры не подвергаются репрессиям», и тому подобное. Что бы ты ответил ему на моем месте?

Опять начинается пытка. Ну, откуда мне знать…

— Хоть убей — ничего не знаю. Залигер мне даже словом не намекнул… И с родителями его я тоже не говорил на эту тему…

Ротлуф облокотился на перила между двумя столбами, поддерживавшими свод лестничной клетки.

— Я тоже ничего не знаю. Но мы с тобой — и еще несколько человек — знаем о существующем подозрении. Подозрение может быть обоснованным, а может быть ложным. В настоящий момент оно недоказуемо. Я хочу сказать, что существует только один свидетель, и это — бывший капитан Залигер собственной персоной. Как и каждого человека, его неизбежно потянет на родину. Кое-кто возвращается на родину под покровом ночи и так же исчезает. Если Залигер поступит так, он станет свидетелем против себя самого. Потому что из-за Леи Фюслер ему опасаться нечего. С правовой точки зрения тут дело личное и ничего более. Я ведь что хочу сказать, Руди: под покровом ночи он может неожиданно возникнуть перед тобой — потому что захочет повидать тебя, потому что вы в молодости много бывали вместе, потому что он захочет расспросить тебя, откуда ветер дует. И если это произойдет, ты уже не сможешь говорить: «Я ничего не знаю». После этого говорить: «Я ничего не знаю», — значит солгать. После этого ты должен будешь знать, как поступить, — если ты, конечно, не обманщик.

А не рассказать ли Эрнсту, что там, в камере, я заключил с нацистами гражданский мир? Но тогда на мне останется клеймо обманщика. Нет, я должен по-другому исправить ошибку…

Хагедорн кивнул и, проглотив застрявший в горле комок, сказал:

— Не беспокойся, Эрнст. Я знаю, как поступить…

Внизу, у крыльца, Эрнст протянул ему руку.

— И еще одно, Руди: твой отец все время был дорожным смотрителем магистрата, и его угораздило вступить в нацистскую партию, когда шла война. Поэтому мы были вынуждены освободить его от занимаемой должности и предложили ему освободить дом. Но, если он готов быть у нас простым рабочим, мы можем оставить ему дом. Твой отец прекрасно это знает. Ему одно не по праву: что я буду, так сказать, его начальством. Вот и передай ему, что в наши дни и бургомистр тоже рабочий…

Все станет явным. Такого не скроешь. Хемпель расскажет переводчице, переводчица — младшему лейтенанту, младший лейтенант захочет выяснить обстоятельства — он для того и поставлен, чтобы выяснять, а Деппе, эта аристократическая скотина, возмутится: «Как, значит, это мы приставали к вашему Хагедорну? Он сам изволил опрокинуть свою мисочку и взбеленился и подпил шум, а потом, когда его отпустило, мы предложили ему добрососедские отношения, и господин Хагедорн осчастливил нас своим согласием». Деппе изобразит благородное негодование, и, поскольку я вынужден буду согласиться с его последним утверждением, я буду разбит по всему фронту.

Анкету мою они порвут, Ротлуф скажет: «Ты обманщик», а Хильда — если мне только удастся вернуть ее — испытает второе разочарование, и никому на свете я не смогу объяснить, почему совершил в камере такую ошибку… Помирись с Залигером… Никогда в жизни я не предам Лею. Она желала мне добра… Чужое ползет из каждого паза, каждой щели, пробивается между камнями мостовой, ложится на крыши и лица. А в девятом часу отходит мой поезд…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Старый ствол

Глава пятнадцатая

Это был день, когда родители Армина Залигера на собственной машине отправились с визитом в Зибенхойзер. Машина, некогда весьма импозантная, а теперь до того старомодная, что ни одна из реквизиционных комиссий не сочла возможным изъять ее для военных нужд, выглядела как две шляпные картонки, снабженные колесами, одна побольше — позади, другая поменьше — впереди, а ее оконные занавесочки вызывали в памяти накрахмаленные красоты катафалка или исторические экипажи, в которых, ио глубокому убеждению добрых рейффенбергцев, привыкли кончать свою жизнь от руки злодея наследники престола, монархи или президенты. Многие действительно испытывали желание отыскать на черной лакированной дверце корону или герцогский вензель на стекле. Но вместо подобных знаков на ветровом стекле экипажа красовался большой, как футбольный мяч, красный круг, в кругу — соответствующих размеров красный крест, сзади же, над запасным колесом, был прикреплен флаг Красного Креста. Свою музейную редкость господин аптекарь любезно предоставил в распоряжение городской больницы для перевозки больных «в экстренных случаях», что и дало ему право обзавестись защитными знаками. Кроме того, госпожа аптекарша после войны развозила готовые лекарства по окрестным деревням, что давало предприимчивой чете не только дополнительные талоны на бензин, но и всевозможные продукты, полученные в порядке обмена. Под защитой Красного Креста госпожа аптекарша, по ее собственным словам, чувствовала себя «как шведская комиссия» и заверяла каждого, что русские относятся к ней «ну прямо как к сибирскому ангелу». Даже народная полиция Ганса Хемпеля никогда не останавливала эту машину на обратном пути из рейсов. Они ценили добровольное и безвозмездное участие владельцев «Аптеки трех мавров» в организации медицинского обслуживания.

Итак, на другой день после достопамятного торжества в Зибенхонзере Залнгеры отправились с визитом к доктору Тео Фюслеру. Вчера их никто не приглашал. Сегодня их тоже никто не приглашал. И потому третьим пассажиром села в машину нечистая совесть Залигеров. Впрочем, совесть, может быть, удастся оставить в машине или на обратном пути потерять где-нибудь в непроходимой чаще. А Фюслер — человек незлопамятный. И ни разу еще не отвергал руки, протянутой ему в знак примирения. Все земные прегрешения человечность исцелит. Как часто ему приходилось защищать эту мысль, защищать пылко и красноречиво, даже после преждевременной отставки, даже после начала войны, но, разумеется, не после того, как забрали Лею. С того дня он отдался своему горю и искал одиночества. Но ведь Лея, Лея, которую он обожает, опять вернулась домой…

В Рейффенберге уже шли разговоры о том, какие важные гости были вчера в Зибенхонзере и какие почести выпали на долю старого Фюслера. И сегодня за утренним кофе Эльмира Залигер сказала мужу:

— Нет, Рудольф, так продолжаться не может. Я больше не вынесу разлуки со старыми друзьями.

Мадам была еще не причесана, а когда она бывала не причесана и не подкрашена, она и выражалась весьма неприкрашенно.

— Ты сидишь, как болван, и помадишь себе усы, а Фюслер тем временем стал директором, мой толстяк, да с какой еще помпой! Неужели ты не понимаешь, что это означает для нас? Ты бы хоть столечко подумал о своем родном сыне!

Подвергшись яростному натиску супруги, Рудольф Залигер всей тяжестью опустился в плетеное кресло, так что сиденье застонало. О ком же ему и думать, как не об Армине. Мальчик не решается вернуться домой, боится, что история с Леей Фюслер обернется против него уже по-другому, сделает его пребывание здесь немыслимым, закроет перед ним все пути. Фюслер и эта самая Лея — и очень может быть Хагедорн (он что-то держался весьма холодно) — будут вставлять мальчику палки в колеса. Да еще как!