Читать интересную книгу Мы не пыль на ветру - Макс Шульц

И Эльза Поль добавила:

— Не надейся, что завтра состоится демонстрация пристыженных. Справедливо одно: пристыженных так много, что их хватило бы на целую демонстрацию. Но кто стыдится, тот всегда молчит, так уж устроена жизнь.

Занятные мысли у этой женщины! Может, и я поражен немотой именно потому, что мне стыдно…

— И еще я встречаю людей, — говорит Ротлуф, — у которых такой вид, будто им помелом заехали в лицо. Но, завидев меня, они начинают сиять, как медовый пряник: «Здравствуйте, господин бургомистр, вам надо бы поменьше хлопотать, господин бургомистр, отдохнуть после всех страданий, господин бургомистр, в лагере творились, наверное, такие ужасы…»

Из булочной Кербеля выходит девушка в зеленом платке. Но это не Хильда. У Хильды другая походка — легче и быстрей. До чего ж я обрадовался, услышав ее шаги, когда после ссоры опа пришла ко мне от Лизбет, совсем рано, на рассвете. Внизу под лестницей она сняла башмаки… а потом накрыла стол в чердачной каморке, а потом…

Ротлуф говорит:

— Господин аптекарь тоже сияет, как пряник. В войну он вел поставки на три госпиталя и изрядно нагрел руки на этом деле. У него теперь три больших доходных дома и аптека в Рейффенберге и загородный дом в Рашбахе. На днях он остановил меня на улице и давай источать елей, а потом сообщил мне, что его сыночек недавно освобожден из американского плена, но опасается вернуться домой, потому что в советской зоне бывшему офицеру угрожают репрессии. Старик не на шутку горячится из-за своего «затравленного» сыночка, вот он и зондирует почву. «Ведь, правда же, господин бургомистр, у нас не применяют никаких репрессий к бывшим офицерам? Они должны просто отметиться в комендатуре, что протекает корректно, в высшей степени корректно». — Ротлуф перестал обозревать крыши и открытый горизонт и в упор взглянул на Хагедорна. — Тебе еще не приходилось после возвращения беседовать с твоим прежним благодетелем?

Интересно, откуда он знает, что старый Залигер ежемесячно выдавал мне пятнадцать марок на учебу? Небось, Хемпель сказал. Они до сих пор считают меня залигеровским прихвостнем. Им непременно хочется навесить ярлык на человека. Упрямый осел, — думает Хемпель; обманщик, — думают Хенне и Ротлуф; сгодится для прироста населения, — думает Эльза Поль; фашист, — думает младший лейтенант, и все они хотят одного: чтобы человек согнулся в три погибели, испытывал стыд, пресмыкался в пыли, молил о прощении. А за что меня прощать? За то, что старики перегрызлись в тридцать третьем, коммунисты и социал-демократы, и Гитлер сумел выйти победителем? Прочь из этой заварухи и пусть я даже ходил к старому Залигеру…

Хагедорн выдержал взгляд Ротлуфа и ответил:

— Да, я был у Залигеров и сказал им, что их сын здоров и в плену. Я просто по-человечески обязан был это сделать. Они хотели подарить мне почти неношеное зимнее пальто, а я не взял, и отец говорит, что он бы тоже не взял. Зато я взял костюм Герберта Фольмера, костюм подарила мне его мать. Да неужели вы думаете… — Руди обрадовался, что ему наконец пришло в голову простое и убедительное доказательство, способное развеять глубокое недоверие, которое, как он полагал, испытывают к нему все трое.

Словно мстя за оскорбление, он сказал:

— Да неужели вы думаете, что мать Фольмера подарила бы мне его костюм, если бы я казался ей хоть как-то замешанным в гибели сына? Ведь у такой женщины больше ума в сердце, чем у некоторых в голове…

Эльза Поль ободряюще улыбнулась, подошла к полкам и взяла из стопки какую-то анкету в несколько страниц. «Светотень!» — сказала Эльза Поль. Уж не из тех ли она, что говорят «кислятина»? Короткая стрижка под мальчика и седые волосы еще могут напомнить Лею, но глаза — нет, эти спокойные глаза за стеклами очков без оправы и быстрые движения скорей могут напомнить Хильду.

А Хемпель вдруг сделался похож на Хладека. У Хладека тоже бородавка на щеке. И для вящего сходства Хемпель говорит:

— А я подумал было, что у тебя распухли миндалины самолюбия, раз ты там, в участке, не пожелал даже разинуть пасть.

И только Эрнст Ротлуф остался самим собой. Ничто не изменилось в сером, как камень, лице… чужое ложится на крыши, на лица… И в неожиданно вспыхнувшем сознании одержанной победы — в сознании того, что несколько точных, правильно найденных слов помогли ему склонить на свою сторону Ганса Хемпеля и Эльзу Поль, Хагедорн вдруг испытывает острую потребность рассказать про свои злоключения в камере. На него вдруг нашла словоохотливость. Как на старого Фюслера, — мелькнуло в голове. И все, что он говорил теперь, говорилось ради одного Ротлуфа, все ради того, чтобы согнать отчуждение с серого, как камень, лица — согнать полуправдой, ибо Хагедорн умолчал о заключенном в камере гражданском мире.

Но умалчивая, стыдился и своей лжи, и полуправды, стыдился и трусости своей, и неверия, но не мог принудить себя к правде полного доверия, ибо лично для себя считал правду делом немыслимо сложным. И чем дальше он говорил, тем ленивее и беспомощней тек его рассказ. Однако слушатели проявили величайшее внимание — за высокомерное, затаенное недоверие платили искренним признанием, и раньше других — Ганс Хемпель.

— Видишь ли, мой дорогой, тот младший лейтенант из комендатуры нехорошо с тобой говорил. Но он первый обрадуется, когда узнает, что был неправ. Не исключено, что это порадует и твоего отца. Мне надо с ним встретиться но делу не очень-то приятному — ты, наверно, в курсе. Но, может, у него станет легче на душе, когда о я узнает, как его парень угодил в «паноптикум» и по-свойски разделался там с «восковыми куклами».

Тут Хемпель застегнул воротник и сказал, что ему пора. В дверях он обернулся:

— Век живи, век учись, а… методам воспитания не выучишься…

Это было сказано с ехидным подмигиванием и адресовалось фрау Поль, маленькой, изящной фрау Поль, которая с анкетой в руках вышла из-за письменного стола и, задрав голову, скороговоркой принялась рьяно агитировать долговязого Руди Хагедорна:

— Я имею на тебя виды, коллега Хагедорн. Не испытываешь ли ты желания стать учителем? Ты уже учился в шестом классе гимназии, тебе не обязательно проходить подготовительный курс, ты мог бы сразу, с первого октября, приступить к занятиям, а повышать квалификацию уже по ходу дела. Ты, может, сумел бы взять какой-нибудь из прежних старших классов, нам надо довести их до выпуска, там ребята по пятнадцать шестнадцать лет. Платить тебе будут пока пять марок в час. Ну и, конечно, социальное страхование. Для начала дадим тебе десять часов в неделю, рабочую карточку. Вот анкета, заполни ее, к анкете приложишь краткую автобиографию и две фотокарточки, как для паспорта, а если у тебя есть пожелания относительно учебных дисциплин… — Тут вдруг грянул будильник, Эльза вздрогнула и, посмотрев в смеющееся лицо Ротлуфа, просто-напросто закрыла будильник обеими руками — унять этот чудодейственный звон не мог никто на свете.

— Не заводи другому будильник, не то сам… — и она сконфуженно вздохнула.

А Эрнст Ротлуф сказал:

— Ты печешь учителей, как пекарь кренделя. А не мешало бы сперва узнать, хочет ли человек вообще быть учителем.

От его глаз не укрылось, что Руди держал в руках анкету, как раскаленное железо, и что дружественная и скоропалительная атака Эльзы привела его в совершенное замешательство.

— Неужели я его не спросила, хочет ли он? — защищалась Эльза, до сих пор зажимавшая глотку будильнику.

Когда мучитель отзвонил до конца, Руди сказал:

— Не знаю, как и быть, фрау Поль. У меня нет педагогических способностей… Вы говорите, ребята по пятнадцать-шестнадцать лет… может, такое же хулиганье, как в «Байде Тобрук», я имел счастье с ними познакомится, и спасла меня только палка…

Заложив руки за спину, Ротлуф снова начал мерить шагами комнату.

А Эльза Поль сказала:

— Я тоже познакомилась с этими деточками, они не знают ни родителей, ни родины и ведут себя так, словно отцом у них был солдатский сапог. Уж поверь мне, коллега, у меня с ними дело обошлось без палки. Кстати, если женщина преклонного возраста переходит с тобой на ты, можешь соглашаться без страха и сомнений. Это не заигрыванье. Просто я спохватилась, что уже сто лет знаю тебя. Ханна Цингрефе рассказывала мне о тебе.

Улыбается рот женщины, улыбаются глаза. Такие глаза видят человека насквозь. Скажу ей «да» и дело с концом, только пусть скорей выпустят меня из этого застенка.

— …Детский дом в «Веселом чиже» мы расформировали, а детей устроили лучше. Теперь они живут в бывшем имении под Дрезденом. Ханна — добрая душа, конечно, всплакнула, когда ее питомцы уезжали, ну и они тоже… Неплохо бы тебе заглянуть в рашбахскую школу, где хозяйством заведует твоя тетка. Это будет всем школам школа. Четыре года проработала я там со своим мужем. Там мы познакомились, там поженились, и ни одна тучка не омрачила наш медовый месяц… А шить твоя девушка случайно не умеет? Я что-то такое слышала. Она могла бы давать уроки рукоделия. Пока человек учит, он учится сам. А работать вместе с любимым человеком, иметь общую цель и общую веру… я всегда считала это самым надежным залогом счастья…