Читать интересную книгу Сам - Николай Воронов

Главправ Черный Лебедь отослал евнухов и рубанул ладонью воздух перед Фэйхоа, будто бы рассек незримо одежды, и она обнажилась невольно, но мигом очнулась, заметив в проеме двери широкогубую полинезийку Юлу. Юла подбежала, готовная, присела возле их ног на корточки. Лицо запрокинуто, глаза словно наполнились черной тушью — неотвратимость, ужатые губы, беззащитна. На песчанике Черной Пагоды, как и на книжной гравюре, воспроизводящей скульптуру, все трое: он, она, служанка, нет, жрица, юны. Она им на помощь, неопытным и стыдливым, жрица. А Главправ, немощный наслажденец, приспособил к себе это знание. Но для чего на титуле инструкции по державному ревизорству три этих фигуры?

— Спрашивай, — патетически сказал Болт Бух Грей. Загадка иносказания была известна лишь ему.

— А нужен ли здесь сексрелигиозный символ?

— Сосредоточивши ум, пробуришься к смысловому ядру.

— Вы полностью вывели религии из-под контроля нашего ведомства, отсюда…

— Твоего ведомства, первое. Во-вторых, данная аллюзия носит трехэтажный характер: он — это я, священный автократ, она — держава, предсидящая у их ног — средства возбуждения, к примеру, цель, слова, прибыль, благодарение потомков.

— Но… держава — это сразу правительство и народ, и его земля и государство, и частные владенья, и промфирмы…

— Прешь в законники. Отдаю должное себе: прозорливец! Именно личность с хваткой бешеного законника должна возглавлять ревизорство. Что же касается твоего намека, будто я как правитель вхожу в смысловой объем понятия «держава», в данном ракурсе ты продемонстрировал косность. Перепоручение САМИМ мне, его потомку, всей полноты власти сделало меня фигурой над. Нет никого и ничего над кем и над чем бы я не возвышался. Я — лицо наддержавное, надконституционное, надрелигиозное и кое в чем надпланетарное.

— Свое ведомство, господин священный автократ, я отказываюсь отождествлять с возбудительницей или там жрицей, сидящей на корточках перед ним и ею, намеренными совокупляться без любви.

— Ах, Курнопа-Курнопай, ничего не исчезает. Выскочил, увы, твой детский симптом.

— Не нахожу.

— Каков симптом? Стремление к необоснованной власти. Не может быть твое ведомство выше коленей священного автократа и державы.

— Дело не в выше. Я против того, чтобы роль ревизорства низводилась до обслуживания, какое практикуется в Париже на улице Сен-Дени или в Гамбурге на улице Рипербам.

— Дабы я подталкивал ревизорство к проституированию? Травма воображения от прошлого. Новая эпоха, Курнопай. Клади инструкцию в карман и пользуйся. Вспоминай при этом, что я на совесть потрудился ради тебя.

Курнопай раскрыл инструкцию, выдрал титул с унизительно неуместной гравюрой, скомкал, выбросил в распахнутое окно. Белый комочек покатился по листу хлебного дерева, похожему на ухо слона, соскользнул на мох, зернящийся каплями свежей поливки. Только что здесь проходил с лейкой маршал Данциг-Сикорский.

«И поделом», — подумалось Курнопаю.

Болт Бух Грей, оскорбленный, велел ему убираться ко всем чертям.

Едва Курнопай вскочил на подоконник, священный автократ гребанул накогченной рукой воздух, дескать, назад, ко мне, но так как неблагодарный строптивец сиганул за окно, он и сам порхнул за ним, а приземляясь, схватил за шею и, угибая к земле, с мстительным восторгом рычал:

— Про-аклятущий хар-рактер! Каска, Лемуриха, Хоккейная Клюшка одни меня поймут. Весь в Чернозуба, в моего выдвиженца и упрямого директора, который, как ты, не соображает, что не власть обеспечивает заработок и производственную экологию, а старательность в труде, самопожертвование без корысти. Кстати, возблагодари САМОГО за то, что я принимал тебя в кабинете второго этажа. Я предвидел, что ты выкинешь смертельное сальто-мортале. Возблагодари САМОГО, возблагодари ЕГО наместника на земле, не впервые спасшего твою жизнь. Иди, дурашлеп, и начинай работать во благо Болт Бух Грея и многострадальной Самии. Наша Самия подобна тебе. У нее обостренная, ни с чем не сообразующаяся честь, и она пока слабо овладела законами дела: расчет, обогащение, цель, оправдывающая средства, — каковые поверхностному воззрению представляются негуманными, но, крути не крути, они незаменимы с точки зрения человечности, потому что создают общества благополучия. По-твоему, все зависимое — негативно, все независимое — позитивно. Что касается независимости, она являет собой гордыню индивидуалистов и властолюбцев, амбиции каковых выше их духовных качеств. Иди.

Курнопай, старавшийся не вникать в то, что ему втолковывал священный автократ, едва отойдя от него, завозмущался про себя: насобачился говорить неотразимо. Впрочем, автократ бывает ли отразим для современников? Под доказательствами такого ума подспудно присутствует неоспоримость его права на средства преследования и кары. О, подлец, зачем я так о нем? Баловень с норовом носорога. Как не разлюбила меня Фэйхоа? Чуть не довел до самоубийства. Как терпит бабушка Лемуриха? Чем я привлек Огомия? Я, наверно, неблагодарен? А Кива Ава Чел мне не мстит. Только мама непримирима. Что я за сын?! Чем только ни терзалось мое сердце, но только не сыновним забвением.

Давно Курнопай видел в парке телецентра огнекрылое дерево банксию. Мало что вспоминалось ему в училищную пору, а банксия вспоминалась до грез; однажды во сне ему почудилось, что он видит в небе стаю розовых фламинго. Пригляделся — банксии летят.

На цветущие банксии он выскочил, опасаясь быть остановленным Болт Бух Греем, а также несуществующе-живым маршалом Данциг-Сикорским. (Возможно, где-то в подкорке и для него вытанцовывалась беспощадной парадоксальности судьба.) И пробежал он мимо банксии, слегка различив над лепестками, слагавшимися в крылья, тычинковые заросли. И что-то еще мелькнуло среди тычинок, над «перьями»: должно быть, зернь тычинок, рядами? Не остановишься. Не до пристальности. Бег. Куда? От кого? От себя? К кому? К Фэйхоа? К Болт Бух Грею, Каске, Огомию, Киве Аве Чел? К себе? Целиком и полностью? Герметизация собственного сердцевинного «я» не есть ли абсолют независимости? «Я» вокругсердцевинное, оболочечное приоткрывать, а туда, к сердцевинному, никого не подпускать, кроме Фэйхоа. Может, и ее не подпускать? Беременность подняла в ней инстинкт самосохранения, инстинкт защиты мужа. Перед его приемом у священного автократа твердила почти неотступно:

— Чувство меры, такт…

Не из робких, а затрепещешь.

Именно за банксиями настиг Курнопая голос, полный торжественной веры:

— Мой персональный любимец, будем работать обоюдно.

Непроизвольно Курнопай передразнил священного автократа «…юдно, …юдно», — но так как мгновение спустя пурпурные крылья банксий растрепало сквозняком, на него напала робость:

«Неужто САМ рассердился и подал знак?» — и он браво отозвался:

— Обоюдно будем работать, мой единственный предводитель.

24

Об отце Курнопай соскучился. Не столько ради встречи с ним отправился на смолоцианистый завод, сколько для того, чтобы узнать, как там дела после забастовки.

Застал отца в кабинете с вольно распахнутыми дверями. На дверях, выше надписи «Председатель державного самоуправляющегося предприятия», был накатан через трафарет чей-то карикатурный рот: губы фиолетовые, зубы черные, просветы между ними до того широки — слон пройдет, не заденет.

Из-за сыновнего волнения, не склонного к насмешке, не связал Курнопай малярное изображение с особенностью Ковылкиного облика. А когда увидел отца, пузырившего в стакан газировку, тем более не протянулась в его воображении ниточка от гипертрофированного рта до родного папаши, который опять стал блондином и почти белозубым: под смолой хорошо сохранилась, никотиново притемняясь, эмаль. Правда, природный цвет его лица, кровь с молоком, потерялся в избура-темном румянце.

— Во-во, чик-в-чик вы пожаловали, господин державный ревизор.

Тон вроде радостный, но не родственный. Отец, вероятно, так освоился со своим положением, будто получил его по наследству.

«Изменчивое существо — человек, — досадливо подумал Курнопай. — Но, случись наоборот, из председателей в рабочие, не обнаружил бы мой родитель этакой пластичности. А я? Я точно бы из пэров и предложен на ревизорство палатой лордов».

— Во, грызусь с замом по технологии и финансам. — Отмашка отцовской руки в сторону плотного мужчины. Не рука — ручища, хоть двойню младенцев сажай на ладонь. — Господин Скуттерини, во, образованный… Вместе с тем сознательностью любой малограмотный рабочий его перехлестнет.

Скуттерини поерзал в кресле, спинка которого была настолько высока, что, сядь ему на голову такой же борцеватый крепыш, его лысая голова продолжала бы оставаться в тени. Поерзал и отвернулся от них обоих, скрепивших встречу грубым рукопожатием: до треска в суставах между фалангами.