Бух-х!
Первым загорланил верный Слоненок:
— Мины, мины, обстрел!
Тимоха вторит ему:
— Вон с горы по нам лупят!
Такое светопреставление началось — мир показался комендантским с горошину. Начались по комендатуре тараканьи бега, как любил выражаться Макогонов.
Когда взорвалась десятая мины, подал голос Макогонов:
— Докладывает Сотый. Вижу, откуда ведется обстрел. Открываю огонь.
Полетели в горы огненные стрелы. Макогонов крыл длинными очередями, поливал тот берег Фортанги. В селении Датых красиво смотрелось ночное небо — все располосованное трассерами, будто новогодний фестиваль открылся нежданно в начале теплых сезонов. Но до Нового года было далеко, и вряд ли жители селения Датых подумали о хорошем.
Работает «Утес». Давит Макогонов спусковой крючок. Тот берег Фортанги весь в огнях от попаданий разрывных боеприпасов.
По рации бился в истерике полковник Спасибухов:
— Отставить панику, отставить! Панику, отставить!! Отста-авить!!
На следующий день в штаб группировки ушли доклады, о том, что 194-я КТГ была обстреляна из минометов, раненых и убитых, к счастью, нет. Спасибухов приказал обшарить окрестности и отыскать следы бандитских преступлений. Искать отправилась все та же разведка во главе с сержантом Тимофеевым, доблестным Тимохой. Нашли кучу осколков, пару хвостовиков от мин. Так все и сошло на нет. Тимоха доложил, что обнаружена позиция на том берегу Фортанги и что к позиции ведет потаенная тропа. Макогонов на совещании доложил, что он предупреждал о возможном нападении. И еще раз напоминает, что ставить комендатуру в таком низком месте, да еще так плотно располагать жилые и служебные палатки, смертельно опасно! Спасибухов таращил глаза на Макогонова. Душухин заикался, наверное, думал о Гретхен. Уставший от передислокаций, всяких проверяющих и «смотрящих», доблестный комендант Питон плевать хотел на обстрелы, собирал вещи и готовился покинуть навсегда расположение 194-й КТГ. Зампотыл Василич что-то шептал ротному. Ротный молчал, не зная, что сказать — не подкопаешься, обстрел был реальный. Повезло, что никого не зацепило. Офицеры не лезли не в свои дела — это разборки энера, а им осталось дослужить и валить отсюда к чертовой матери. О чем думали простые солдаты, вообще никого не интересовало.
На следующий день по комендатуре объявили приказ об обязательной светомаскировке.
Спасибухов отстал от Макогонова. Он ждал со дня на день приезд генерала Бахина.
Утром после «минометного обстрела» жена лесничего Салмана всплеснула руками и долго причитала, жалела глупую корову. Пнула козленка, тот мемекнул и зажурчал пахучей струйкой.
— Нет молока, совсем нет. Проклятые волки.
Салман знал, кого имела в виду жена. Вчера волки вышли на берег Фортанги. Это была волчица. Приметная — у нее не было половины уха. Она стояла на том берегу речки и угрюмо смотрела на Салмана. Салман перестал ворошить осоку на тропе и, завороженный волчьим взглядом, не смел пошевелиться. Волчица опустила морду, стала пить, тряхнула головой. Из чащобы показался волк. Он был крупнее своей подруги, но был лидером. Салман сразу понял это. «Она сильная, эта волчица, от нее будет беда. Она несет на себе проклятие далеких гор». Салман решил убить волчицу.
— Нет молока! Что стреляют, зачем стреляют? — причитала жена.
Салман сказал женщине, чтобы не лезла в мужские дела.
Направился теперь к комендатуре.
На дороге у поворота к селению поставил Салман торговую палатку: привозил с Галашек пиво и разные колбасы с чипсами. Продавал военным. Комендант разрешил такое дело. Салман имел теперь небольшой приработок. Имел возможность часами наблюдать за всем, что происходило на территории комендатуры.
Салман разложил продукты, ждет.
Прибежал офицер, купил пива.
— Что случилось, дорогой, что такой тревожный вид?
— Обстреляли нас из минометов ночью. С того берега говорят. — Офицер, округлив глаза, откупорил пиво и выхлебнул сразу половину.
Салман удивился, но вида не показал.
— Плохо.
— Х…! — рыкнул офицер и заторопился обратно.
По комендатуре сновали военные. Салман понял, что сегодня торговли не будет. Закрыл палатку. Он шел к себе и думал о волчице: нужно найти ее выводок, убить всех волков, иначе не будет покоя ни его семье, ни косуле, ни лесному коту, ни рыси. Салман боялся древних проклятий и решил, что пока не станет ходить на тот берег Фортанги. Нужно будет взять ружье, мешок для волчат — пойти и истребить чужое волчье племя.
Дома ждал неприятный сюрприз. Гость. Обреченного вида человек возрастом ненамного младше Салмана жался во дворе у калитки. Завидев Салмана, расплылся в жалобной улыбке:
— Салам аллейкам, Салман. Ты прости, трубы горят.
Лет десять назад вернулся в село отставной мичман с флотских округов, был он мужиком служивым, узнал много и ходил на кораблях по дальним морям. Обступят его соседи, родственники, станет мичман травить байки, перемешивая ингушскую речь «ютами» и «полубаками», «боновыми линиями» и другими непонятными словечками, звучащими красиво и завлекательно для местного заповедного люда. Соседи слушали, а после наливали рассказчику. Пил мичман. Много времени прошло, а так все и пил мичман. Приезжал к Салману военный Василий, и как-то обратил внимание на пьяного мужика, бредшего по селу. «О, Салман, не только у русских есть пьяницы, но и у вас, ингушей!» «Тьфу, — плевался Салман, — никчемный человек. Прозвали его Бичман. Забулдыга. Прости его, Аллах, бич и есть». Смеялся военный Василий. Салману стыдно было.
Салман недобро посмотрел на Бичмана.
— Нет у меня. Ты мне сколько должен? Иди, иди, — сказал резкие слова по-ингушски.
Не в себе был Бичман, душило его похмелье.
— Ты, Салман, русским продался, каждый день к тебе приезжают. Все село видит. Смотри…
Салман грозно задышал и пошел грудью на Бичмана.
— Иди, дурак, со двора. Не лезь в мои дела, а то плохо сделаю!
Заторопился Бичман прочь, оглядываясь и, наверное, придумывая себе, где бы раздобыть денег на похмелку.
На самом деле, было о чем задуматься Салману. Вырастил он сыновей, и душа болела у Салмана за их судьбу: много лет уже творились в округе и в дальних чеченских областях дурные дела. Везде нужно было держать ухо востро, везде требовались деньги. Учиться в высших институтах сыновьям не пришлось — не было средств у Салмана. Но выросли они мужчинами правильными — не затянуло их в эти никчемные войны. Выжили сыновья. Теперь внучка — радость Салманова — растет, как стебелек молодого подсолнуха тянется к утреннему свету. Глянет Салман на ясноокую девчушку, и душа его сжимается в комок. Молится Салман Аллаху. Просит всяких для внучки благ, а себе ничего не просит. Но думает, думает, как жить и как ему выкрутиться: как не притянуть на себя гнев не Аллаха, но темных людей, бродящих с оружием по далеким горам. Как не притянуть гнева военного Василия и его