и понятных выражениях и в применении к текущим обстоятельствам.
На этот раз аудитория слушала меня и говорить не мешала. Солдат-дезертиров в ней не было. Затем начались вопросы, более или менее деловые. Один вопрос был для меня очень мучительный:
– Вот вы довольно сильно глухи. Можно ли быть глухому в Учредительном собрании?
Я разъяснил, что хотя я и глух, но вот его, спрашивающего это, слышу. В Учредительном собрании всегда говорят с кафедры, – я все время буду стоять около кафедры и буду слышать. А если окажется, что я не могу работать в Учредительном собрании, то я откажусь от звания члена Учредительного собрания и уступлю место своему заместителю. Ведь вы выбираете целую партию сразу.
Мой эсер не возражал мне. Вместе с тем я видел, как он передал старосте свой партийный билет (или свою командировку), и староста записал в нем: «Такой-то такого-то числа был в такой-то деревне и на сходке разъяснял программу партии социалистов-революционеров». Сидя рядом со старостой, я эту запись мог свободно прочитать. Эта курьезная запись закончила для меня образ оратора-эсера, а отчасти и местного эсеровского комитета. Никогда я не мог бы подумать, что комитет от своих уполномоченных может требовать формальных доказательств их агитационной работы.
Не знаю, как отразилось мое выступление в этой деревне на исходе голосования, но, по моему впечатлению, здесь успех был на моей стороне, ни в каком случае не на стороне эсера. Не думаю, чтобы эта деревня могла голосовать и за большевиков. Но большого, яркого успеха здесь тоже не было отчасти потому, что аудитория была маленькая, отчасти же потому, что глупый эсер напустил скуку и утомил аудиторию.
После поездки я провел еще несколько дней в Оренбурге и, не дождавшись самого дня выборов, в середине декабря уехал в Петербург. Не дождался я дня выборов потому, что, по тогдашним обстоятельствам, возможность устраивать собрания прекратилась, и хотя исход выборов представлял для меня большой интерес – не личный, ибо я был совершенно уверен в своем провале, а общенаучный или общеполитический, – но еще больший интерес для меня представлял Петербург. Простился с народно-социалистическим комитетом я очень тепло, очень дружески; на прощанье мне подарили довольно большой запас провианта, которым Оренбург был еще сравнительно богат, в частности 5 фунтов сахара. Провианта должно было хватить до Петербурга при самом пессимистическом расчете продолжительности пути, а сахар был просто подарком, который должен был служить мне и в Петербурге, где его почти не было.
Мне обещали сообщить в Петербург статистические и личные итоги выборов, как только они закончатся, но этого сообщения я не получал; уверен, что вследствие пропажи письма (почта в это время действовала отвратительно), а не по другим причинам. Во всяком случае, я не был выбран ни в Оренбургской, ни в Новгородской губернии, и вообще из народных социалистов по всей России был выбран только один Чайковский483, который, однако, к счастью для него, не смог приехать в Петербург.
О выборах ко всему уже сказанному могу прибавить одно. Помимо грубого и наглого давления разнузданной солдатни, за что наш закон не может нести ответственности, помимо того, что созданные этим законом особые избирательные помещения для солдат дали им возможность двойного голосования, помимо этого необходимо признать, что пропорциональная система именно в России показала себя с особенно неприглядной стороны. Система списков придала голосованию какой-то алгебраический характер. Список № 4, список № 13, список № 1 – с этим в уме голосующего массовика не связывалось или плохо связывалось какое-нибудь достаточно конкретное представление, а партийное натуживание: голосуй за № 4, № 4, № 4, – создавало гипнотическое внушение, принижавшее интеллектуальную сторону голосования. Если бы еще без номеров, а по названиям партий! Голосуй за большевиков, за большевиков, за большевиков – это все-таки хотя и немного, но лучше. Но, по-видимому, и при более высоком уровне политического развития избирателей это оказывается затруднительным, и все послевоенные законодательства об избирательном праве вместе с пропорциональностью ввели нумерацию списков. Только старые (швейцарские) пропорциональные системы обошлись без нее.
Нумерация списков представляет еще одно частное неудобство: на границах округов иногда происходит смешение. В Новгородской губернии, недалеко от границы Вологодской, я видел расклеенные прокламации этой последней: голосуйте за большевиков, список № такой-то, голосуйте за кадетов, список № такой-то, а в Новгородской губернии № у тех и других – другой.
Я тронулся в путь вместе с Илинчиком. В Самаре он покинул меня, и в Самаре же произошел тот неприятный эпизод, о котором я уже говорил: у меня был украден бумажник почти со всем моим денежным имуществом и со всеми моими бумагами (паспортом, командировками и др.). Осталось у меня всего рублей 25 в кармане и, к счастью, билет до Петербурга (впрочем, другие в это время прекрасно ездили без билета, но я бы не сумел). Хорошо было также, что в Самаре в буфете, который там еще действовал и был снабжен достаточным количеством провианта, я съел что-то горячее и выпил чаю, – ни того ни другого я более не имел до самого Петербурга, а дорога длилась больше недели. На всех больших станциях поезд стоял часами, – то три часа, то шесть, то двенадцать, причем никто не знал, сколько он простоит. В смысле провианта Самара была последним пунктом, сколько-нибудь им обеспеченным, – дальше было хуже, а поблизости от Москвы ни буфетов, ни торгующих на станциях крестьян не было уже вовсе.
Вагон большую часть пути был не очень переполнен: в купе 2‐го или 1‐го класса – человек 10 или 12. О том, чтобы лечь, не могло быть и речи: спать приходилось сидя на нижней или верхней скамейке. Как всегда бывает в таких случаях, после первых конфликтов из‐за мест публика сдружилась и дружно противодействовала новым натискам на наше купе, а ввиду упорных слухов о свирепых продовольственных обысках помогала друг другу прятать съедобное, которое было у всех. Обыски действительно произошли раза два, но были поверхностны и спешны, а главное – неумелы, и в нашем купе ничего не находилось; в других, однако, какой-то провиант был конфискован. Ехали мы до Москвы не то 4, не то 5 дней; конечно, все сильно измучились. Для меня сверх тесноты, от которой страдали все одинаково, тяжело было отсутствие часов. Часы в купе, конечно, имелись у других пассажиров, но очень неприятно приставать к ним с одним и тем же вопросом, а ночью в особенности.
В Самаре кондуктор нам заявил категорически, что вагон идет до Петербурга. Но вопреки этому заявлению нас