другу.
Вши буквально поедали казаков. Горячей воды не было, и белье приходилось стирать, как сказано выше, в протекавшем около деревни ручье. Вшей, конечно, такая стирка не уничтожала. Да и в ручье-то стирать доводилось редко, так как мыла купить было казакам не на что, а французы выдавали один килограмм на 25 человек в месяц.
В темном бараке искать вшей было нельзя, вне барака – не позволяла погода. Зато в те дни, когда переставали дождь и ветер и теплое южное солнце пригревало землю, большая часть населения лагеря выходили за ручей, на горку, где был разбит тутовый или шелковичный сад, раздевались и ожесточенно начинали истреблять вшей.
Оригинальную картину представляла тогда собою эта горка за лагерем. Розовели, голубели, синели, краснели, пестрели в ярких лучах южного солнца развешанные по деревьям тысячи казачьих рубашек и исподников, а обладатели их, голые, сидели под деревьями и сосредоточенно выискивали вшей, греясь на солнце. Но редко перепадали солнечные дни, а впоследствии турки совсем запретили ходить в сад, ссылаясь на то, что казаки портят деревья. Да и охота ненадолго избавляла от вшей. В первую же ночь они появлялись чуть ли не в большем количестве. «Вши у нас лавами ходят», – острили казаки, и это было близко к правде. В дождь крыши протекали и на полу образовывались лужи.
Первые несколько недель отхожих мест не было, и казаки испражнялись кому где заблагорассудится. Все закоулки, проходы, площадки около бараков – все это было обильно покрыто человеческими экскрементами. В лагере носилось зловоние. Позже вырыли особые отхожие места с канавами, но казаки, особенно по ночам, все еще продолжали ходить куда попало. Кроме того, местность, где был расположен лагерь, отличалась крайне нездоровым характером. Во время Великой войны в Чилингире были размещены военнопленные, занятые постройкой шоссе Андрианополь – Константинополь, и, как говорят, много их погибло от малярии и дизентерии.
Начались заболевания и среди казаков. К сожалению, нет точных сведений о ходе заболеваемости в Чилингире за ноябрь – декабрь месяцы, но она была очень велика. Оборудованный в одном из сараев лазарет был переполнен простудными и малярийными больными. Тяжелобольных отправляли в корпусной лазарет на станцию Хадем-Киой. Обыкновенно французский транспорт, привозивший продукты, забирал из Чилингира тяжелобольных и доставлял их на станцию. Это было изо дня в день.
В довершение всего пришла в Чилингир страшная гостья – холера. 8 декабря в числе больных, попавших за этот день в госпиталь, оказались шесть подозрительных по холере. 9-го, 10-го опять оказались подобные же заболевания.
Вот что доносил об этом дивизионный врач в рапорте от 10 декабря за № 145/с: «Доношу, что по сие время в лагере Чилингир было 18 случаев заболеваний, подозрительных по холере, из них 7 смертных. Для заразных больных отведен отдельный сарай, который приспособляется, и туда сегодня будут переведены все подозрительные. Ввиду скученности населения лагеря, нет возможности правильно вести надзор за заболевающими и вовремя их выделять. Нет дезинфекционных средств. Кухонь в лагере недостаточно, и совершенно нет кипятильников. Нет дров и угля, почему запретить пользование сырой водой невозможно. Нет печей, почему люди при настоящей сырой погоде не высыхают, что предрасполагает к заболеваниям. Недостаточно материала, чтобы заделать дыры в окнах и крышах. Если все это останется в прежнем виде, эпидемия примет массовый характер. Донврач статский советник А. Степанковский160». Рапорт этот является ценным историческим документом, показывающим, в какой тяжелой обстановке находились казаки в Чилингире и при каких жизненных условиях появилась холера.
К сожалению, этим дело не окончилось. На 21 декабря было уже 87 заболеваний, из которых 41 окончилось смертью, на 25 декабря – 90 заболеваний, с 45 смертными случаями; к январю было 97 случаев заболеваний, из них 48 со смертным исходом. В январе уже новых заболеваний не наблюдалось.
С первых же дней появления в лагере холерных заболеваний к ликвидации эпидемии были приняты энергичные меры. В лагере были поставлены особые дневальные, наблюдавшие, чтобы казаки ходили только в отхожие места. Канавы отхожих мест чаще заливались известью и зарывались. Всем находящимся в лагере поголовно была сделана противохолерная прививка. Наконец, над лагерем французами был установлен строгий карантин. Весь лагерь был оцеплен двойным кольцом постов, никого не пропускавших ни в лагерь, ни из лагеря. Внутреннее кольцо составляли русские посты, внешнее – конные французы.
Это было самое тяжелое время в жизни Чилингира. Оторванные от всего мира, среди диких и унылых гор, в зараженном лагере, точно в тюрьме, охраняемые чуждыми и враждебно настроенными французами, голодные, казаки начали падать духом. Бывшая раньше крепкою уверенность в том, что весною снова вернемся на Родину, и не поодиночке, с поджатым хвостом, точно побитые собаки, а всеми, армией, с оружием в руках, уверенность эта поколебалась.
И казаки стали тосковать. Глубокая и жгучая тоска, тоска по родине, все больше и больше охватывала их. По тихому Дону, по привольным степям, по женам и детям тужили они. И сами себя обманывали, стараясь забыть и стушевать этими воспоминаниями стоявших за ними большевиков.
А из Совдепии приходили нерадостные вести. О голоде, о расстрелах, грабежах, о разных карательных отрядах и экспедициях и об усилении советской власти. Конечно, это не могло не отразиться на казачьей психологии, и казаки всячески реагировали на это. Самые фантастические слухи ходили по лагерю. Наиболее малодушные, наиболее упавшие духом казаки начинали понемногу мириться со своим положением. «Надо ехать в Россию, – говорили они, – всех большевики не перестреляют, а быть может, и никого расстреливать не будут. Тоже ведь люди. Да и мы-то по-мирному вернемся». Они говорили, что Германия опять хочет воевать, что для этого она заключила союз с большевиками, что союзники теперь безусловно будут разбиты и что «тогда нам все равно капут». Говорили, что «французы выпрашивают у большевиков для нас автономию».
Такому настроению немало способствовало следующее обстоятельство: как-то вечером, в декабре, комендант лагеря генерал-майор Курбатов161 собрал казаков для беседы по текущему моменту и для объяснения волнующих их вопросов. Естественно, зашел разговор о Совдепии. И вот генерал Курбатов между прочим сказал, что весной, вероятно, будет возможность вернуться на родину тем, кому это можно, кто ничего особенного не сделал большевикам, и что уже ведутся переговоры в этом направлении. При этом вскользь намекалось на участие в этих переговорах Франции. Это выступление еще более подорвало бодрость духа и веру в будущее у многих казаков, и число примирившихся, желающих ехать на родину значительно возросло.
Но было и противоположное течение, непримиримое, казаков, решившихся до конца бороться с большевиками. И слухи среди