расцветающих садов, оживал город. Позади остались парки с знакомыми аллеями, родные улицы, где каждый дом с детства отличался своей особенностью; школы, в которых проходило звонкое, полное различных приключений, детство; родная семья; где-то там дальше — родные Починки с милой бабушкой Катериной…
— Нет, об этом теперь нельзя, — встрепенулся Павел.
Конвой остановил колонну арестантов. Облако удушливой пыли надвигалось сзади и плыло вместе с колонной, поэтому, кто был помоложе, перебегал вперед, а больные и старые задыхались от пыли, сгибаясь под тяжестью арестантских пожитков в мешках.
Когда они вышли на простор огородов, ветерок отогнал от несчастных клубы пыли, и весеннее солнце, спеша за холмы, последними лучами ласкало задумчивые лица арестантов.
Точно так и в такое же время, проходили здесь отец с матерью и, может быть, даже кто-либо из этих конвоиров сопровождал их. От этого сознания бодростью наполнилось сердце у Павла и он, отбросив воспоминания об оставшемся позади родном городе, сосредоточенно шагал впереди, представляя, что он может идти по следам своих родных. На всем протяжении от тюрьмы до станции, Павел, как ни вглядывался в лица прохожих, не встретил ни одного знакомого. Грустно стало ему от этого, и тогда он понял, как дорого в такие минуты увидеть, хоть издали, близкого, родного человека.
На вокзале их ожидал специальный вагон, такой, в каком он видел когда-то отца. Погрузка их длилась недолго, а через два-три часа, уже в надвигающихся сумерках, Павла увозили из родного города. Сквозь решетки окна вагона он видел, как пробегали знакомые корпуса завода, серым пятном промелькнул наклонившийся домик, где по словам матери, он родился. Медленно проплывал перед глазами могучий весенний разлив полноводной реки, шуршащей причудливыми глыбами, беспорядочно громоздившихся льдин. Потом все сразу исчезло за темной стеной мелькающих сосен. Павел отвернулся от окна и с глубокой молитвой проводил, оставшийся за окном, город.
* * *
Рано утром Павла Владыкина и всех его товарищей выгрузили и построили в колонну около вагона на товарном дворе железнодорожной станции города Рязани.
Редкие прохожие, при виде колонны арестантов, испуганно прижимались к забору. Какая-то старушка, с кошелкой в руках, несколько раз набожно перекрестилась, боязливо поглядев на проходящую толпу.
Вскоре их подвели к огромному зданию с полукруглой аркой в середине, и он впервые увидел, что все окна у него непривычно, как у слепого человека, закрыты козырьками, обращенными вверх. «Это тюрьма» — промелькнуло в сознании Павла.
На стук конвойного моментально открылось смотровое окошечко и, вслед за ним, со скрежетом, медленно отворились тюремные железные ворота, пропуская арестантов, но тут же, с грохотом, закрылись вслед за ними. С другого конца туннелеобразной арки выход был закрыт такими же огромными воротами, но из железных прутьев. Сквозь них Павел, не без легкой дрожи, увидел через просторный двор огромное, угрюмое здание крепости-тюрьмы в несколько этажей.
По углам его были расположены массивные круглые башни с маленькими окошками, уходящими вглубь узкими щелями, в которых едва могла поместиться голова человека. Кто-то из арестантов, будучи уже знаком с расположением крепости, объяснил, что в этих башнях содержатся или осужденные на смерть, или приговоренные к одиночному тюремному заключению.
Павел отвернулся от этих ужасных башен, заключив, что еще насмотрится на все это за свои годы.
Вскоре их разделили по разным камерам и он догадался, что не здесь будет место его постоянного обитания. Некоторые легли на деревянном полу и беззаботно уснули, но Павел от волнения не мог спать.
Для него все было совершенно ново! Он стоял одиноко в стороне и изучал обитателей камеры. За массивной железной решеткой виднелись глухие стенки одного из козырьков, какие он видел снаружи.
К нему подошли, весьма почтенного вида, старичок со старушкой, по-старинному, прилично одетые, и, узнав, за что арестовали Павла, со слезами на глазах, доверчиво рассказали о своем горе. Оказалось, что у соседа, где они жили, сгорел дом, а их обвинили в умышленном поджоге, так как они жили в частых ссорах с ним, хотя, по их словам, они до старости никогда ни с кем не были в тяжбе. Теперь же злой сосед, по зависти показал на них, представив ложных свидетелей, и их, несмотря на горючие слезы и заверения в невиновности, осудили: старичка на 5 лет, а старушку на год. Павел смотрел на них с горьким сожалением и сказал, что утешение они найдут только в Боге. Господь допустил это, чтобы они в свои годы, покаявшись, жили уже не для себя, а посвятили их Господу. С умилением они слушали эти необыкновенные слова и признали, что, действительно, ничего для Бога не делали, и теперь, если Он даст милость им еще выйти из этих ужасных мест, то оба посвятят свою жизнь для Него. К сожалению, вскоре вошло тюремное начальство и развело их по разным местам.
Павла, неожиданно для него, с немногими другими арестантами завели в здание крепости, в подвал. Из широкого сводчатого коридора направо и налево видно было много больших дверей. К одной из них подвели его и, открыв ее огромным ключом, втолкнули в большую камеру.
Камера состояла из двух отделений, разграниченных между собою огромными столбами. Потолки сводами опускались к полу. Под густым настилом соломы нащупывались неровные каменные плиты. Через небольшие два окна вверху, еле заметной полосой синело утреннее небо. Арестанты свободно разместились на полу. Из разговора с ними Павел заключил, что все они, сравнительно, молодые и, что здесь долго не задержатся.
Павел был очень рад такому предположению, потому что, откровенно говоря, он страшился, думая, что здесь пройдут все его годы; и такую тюрьму он видел в картинах художников, такой и представлял ее из тех немногих рассказов, какие доходили до него.
Осмотревшись, он облюбовал место рядом с подобным себе юношей, узнав в нем своего земляка. В городе Павел ранее видел и знал его, как одаренного пионервожатого, редкого активиста и был крайне удивлен, что парень занимался карманными кражами, и по сути был воришкой. Общественная работа была для него ширмой.
Павлу быстро надоели его рассказы о мерзких преступлениях, и он, поднявшись, стал прислушиваться к людским речам. Большинство бредило рассказами о бывшей амнистии в 1927 году. Описывали Надежду Константиновну Крупскую, складывая всякие легенды о ее милосердии, и успокаивали себя возможностью скорого повторения такой же амнистии, по неизвестно какому поводу.
Вскоре дверь камеры открылась, и в коридоре со всех сторон арестанты окружили кадушки с тюремной баландой. Шел обед. За истекшие два с половиной месяца, Павлу уже пришлось основательно познакомиться с тюремной пищей,