— Не рано ли? — спросил он, поглядев на тесто. — Зачерствеет, пожалуй.
Антонина посмотрела на него с недоумением и ничего не ответила. Он побоялся испортить ей настроение и сказал, что ничего, если даже и зачерствеет, здесь съедим, а в дорогу другой испечем. Он пошел в комнату, она осталась в кухне и опять запела:
Когда печаль слезой невольнойПромчится по глазам твоим,Мне видеть и понять не больно,Что ты несчастлива с другим…
Пал Палыч вышел на кухню и остановился у двери.
— Что это за песня? — спросил он неприязненно. Он часто слышал как Антонина пела этот тревожный какой-то романс, и не любил его.
— Не знаю, так, — сказала Антонина, — просто-напросто романс…
Он молчал. Она была странной нынче — незнакомой ему, он не знал в ней этого выражения скромности, скрытого и упрямого блеска глаз. Ему хотелось разговорить ее, хотелось, чтобы она взглянула на него.
— Тебе Женя передавала привет, — сказал он.
Антонина промолчала, но в лице ее что-то дрогнуло.
— Она часто спрашивает о тебе, — сказал Пал Палыч, закуривая папироску, — ты ей, видимо, понравилась.
Он подошел к плите, чтобы бросить в огонь спичку, но вдруг заметил, что Антонина смотрит на него.
— Что ты? — спросил он.
— Ничего.
Она опять запела:
Но если счастие случайноБлеснет в лучах твоих очей…
Пал Палыч обнял ее и поцеловал в щеку.
— Уходите-ка отсюда, — сказала она почти весело, — тестом перемажу.
Он ушел, невольно улыбаясь, и сел заниматься — щелкать на счетах. Он был счастлив.
Потом они обедали все вместе — Татьяна, Федя, нянька, Пал Палыч и Антонина.
После обеда Антонина с Федей поехала провожать Татьяну на вокзал. Горячий еще пирог и жареную курицу она потихоньку завернула в бумагу и сунула Татьяне в корзину. Пал Палыч остался дома — работать.
На площадке, в трамвае, Антонина спросила у Татьяны:
— Ты меня очень презираешь?
— Вот уж и презираю, — улыбнулась Татьяна.
— Я как-нибудь устроюсь, — дрогнувшими губами сказала Антонина, — я непременно устроюсь… а?
— Не знаю.
— Не веришь?
— Да ведь ты уже устроилась. Это хуже всего.
— Нет, в другом смысле, в ином совсем…
— В каком ином?
Антонина молчала. Она была в тонком весеннем пальто, в белом вязаном шарфике на шее, простоволосая, гладко причесанная.
— Ты сейчас на ту похожа, на прежнюю, — сказала Татьяна, — помнишь, как ты меня уже раз провожала на вокзал?
— Да, помню.
— На извозчике мы ехали.
— Да.
— Мама, купи мне бронированный поезд, — вдруг сказал Федя, — мне очень нужно.
На вокзале Татьяна и Антонина поцеловались, как при встрече, и обе немножко всплакнули.
— Мама, мне же надо поезд, — все говорил Федя, — слышишь?
Мимо бежали люди из тех, которым всегда кажется, что если на вокзале не побежишь, то непременно опоздаешь.
— Ну, до свиданья, — говорила Антонина, — приезжай еще. Хорошо?
— Хорошо. А может быть, ко мне поедем? Вот сейчас? Совсем? Билет легко можно купить. Слышишь, Тоня?
— К тебе?
— Ко мне, ко мне…
Антонина вздохнула и улыбнулась.
— Нет, не поеду.
— Да почему же?
— Так. Давай еще поцелуемся.
Они поцеловались еще. Потом Татьяна подняла Федю на воздух и поцеловала его в нос. Он засмеялся.
— Поедем, — говорила Татьяна, — а, Тонечка? Я тебе его покажу.
— Кого?
— Есть у меня один, — она ласково засмеялась и подбросила Федю в воздух, — один такой… нос пуговицей, голова набекрень… Верно?
— Верно, — сказал Федя, — набекрень.
— Поедем?
— Поедем, — сказал Федя, — я хочу.
— Вот видишь, — крикнула Татьяна, все еще смеясь, — видишь?
Ударил второй звонок. Татьяна поставила Федю на перрон и серьезно сказала:
— Если надумаешь, приезжай.
— Я уже надумала, — улыбнулась Антонина, — не приеду.
Поезд ушел в одиннадцать часов двадцать минут. Перрон быстро опустел. Федя едва тащился, все обгоняли Антонину. Когда она вышла на площадь, было ровно половина двенадцатого. На площади она взяла сына на руки и сказала ему шепотом:
— Теперь мы домой не пойдем.
— А куда? — спросил он.
— К тете Жене. Ты ее не знаешь?
— Не знаю, — сказал Федя, — я хочу кушать.
— Потерпи.
— Я не могу больше терпеть, — сказал Федя, — я хочу хлеба с маслом. И зайца.
— Какого зайца?
— Моего зайца.
Всю дорогу они разговаривали. Антонина была очень бледна и дрожала.
— Мой заяц большой, — говорил Федя, — давай ему костюм сошьем. Да?
— Да.
— И штаны сошьем, и шинель.
— И шинель.
— И колпак сошьем.
Она вдруг прижала его к груди и поцеловала сухими губами в свежий ротик.
— Как мы теперь жить будем, — шепотом спросила она, — тебе не страшно, Федя?
— Где мой заяц? — спросил Федя вместо ответа.
— Дома.
— Ты мне его дашь?
— Завтра.
— Почему?
— Потому что мы едем к тете Жене.
— Не хочу к тете Жене, — сказал Федя, — мне заяц нужен. Я домой хочу.
Он готовился плакать.
— Не мучь меня, — сказала Антонина, — не мучь, милый.
Она опять поцеловала его в рот и в мохнатую шапочку, пахнущую холодным весенним ветром. Он затих ненадолго и будто бы даже задремал, но потом вскинулся и вновь закричал про зайца.
Когда они пересаживались в другой трамвай, Антонина взглянула на небо. Небо сделалось чистым, черным, в мелких звездах. Пахло водой, сыростью. Где-то играла музыка — звуки казались влажными. Антонина крепче прижала к себе Федю. Трамвай долго не шел. Федя сопел носом и вздыхал.
— Я еще не сплю, — сказал он тихо, — слышишь, мам?
— Слышу, деточка.
— Но теперь я уже буду спать.
Действительно, когда она села наконец в другой трамвай, Федя уже спал.
На трамвайной петле возле Нерыдаевки ничего не изменилось с той ночи наводнения. Только по-весеннему горько и сильно пахло березою, березовыми почками, клейкостью.
Антонина шла быстро, ноги ее мерно и четко стучали по дощатому тротуару. У ворот массива на лавочке сидели Егудкин и Сивчук. Сивчук курил трубку. Она сразу их узнала, несмотря на темноту, и спросила, где живет Сидоров.
Сивчук вызвался ее проводить и по дороге спросил, не случилось ли чего с Пал Палычем.
— Нет, — сказала она как можно развязнее, — почему вы думаете? Да и что может с ним случиться?
Сивчук засопел трубкой и покашлял.
— Не спят еще они? — спросила Антонина. — Какие у них окна?
— Не спят, — сказал Сивчук, — самого-то Иван Николаевича дома еще нет, я его дожидаюсь по делу.
Он предложил понести Федю по лестнице, но Антонина отказалась.
— Ну, тогда здравия желаем, — сказал Сивчук, — вон по этой лестнице до самого до верха. Квартира сто двадцать один. Налево будет.
Козырнул и исчез.
Антонина позвонила.
Она сразу узнала Женю, несмотря на то что Женя очень изменилась. Но Женя не узнавала ее — на лестнице было темно.
— Кто это? — щурясь и пальцами поправляя рыжеватые свои волосы, спрашивала она. — Кто?
Антонина вошла.
Еще секунду Женя пристально на нее глядела, потом глаза ее гордо и весело блеснули, она протянула к ней обе руки и низким, грудным голосом сказала:
— Я знала, что вы придете. Давайте сюда мальчишку и раздевайтесь.
Она взяла спящего Федю из рук Антонины и ушла с ним в комнату. Антонина сняла пальто, поправила волосы и, старательно улыбаясь, вошла в столовую.
На столе стоял чайник, варенье в вазочке, хлеб в корзинке. Комната была еще не обжита, еще пахло сыростью и известкой. Федя лежал на диване. Женя умело и ловко раздевала его.
— Сейчас будем чай пить, — говорила она, — а Федю ко мне отнесем, на кровать. Ну-ка, давайте…
Когда, уложив Федю, она вернулась в столовую, Женя посадила Антонину против себя, налила ей чаю и, глядя в упор своими умными глазами, спросила:
— Разошлись? Совсем?
— Нет, — все так же нарочно улыбаясь, сказала Антонина, — я просто убежала.
— Не сказали?
— Нет.
— Позвоните по телефону.
— Сейчас? — покорно спросила Антонина.
— Сейчас. Пойдемте сюда.
Они встали и пошли в комнату Сидорова.
— Вот телефон, — сказала Женя.
Антонина стояла, опустив руки.
— Ну?
Тень пробежала по лицу Жени.
Антонина взяла трубку и назвала номер. Она была бледна.
— Пал Палыч? — спросила она.
Женя слушала с решительным и жестким выражением лица.
— Пал Палыч, — сказала Антонина, — это я. Узнали? — Голос у нее был глуховат, но спокоен, ресницы вздрагивали. Она говорила не тихо, не громко, внятно, даже строго. Сказав все, повесила трубку.