Читать интересную книгу Мария Антуанетта - Стефан Цвейг

Революция начинает понимать, что сможет бить внешнего врага, лишь расправившись с внутренним. Чтобы у всего мира выиграть решающую партию, нужно у себя дома объявить шах королю. Все истинные революционеры энергично стремятся создать конфликтную ситуацию; опять газеты поднимают свой голос, требуя низложения короля; новые тиражи пресловутого памфлета "La vie scandaleuse de Marie–Antoinette"[181] появляются на улицах, чтобы с новой силой оживить старую ненависть. В Национальном собрании намеренно выдвигаются предложения, которые король не захочет принять, делается ставка на то, что Людовик XVI, пользуясь своими конституционными правами, наложит на них "вето". Так, предлагается проект о ссылке священников, отказавшихся присягнуть конституции. Выискивают, провоцируют открытый разрыв, потому что знают: король, верующий католик, никогда не даст согласия на это. Действительно, король, впервые собравшись с духом, накладывает "вето". Пока у него была власть, он не пользовался ею; теперь же, непосредственно перед самой гибелью, этот злосчастный человек в роковой для себя час решается наконец проявить смелость. Но народ не намерен более терпеть протест со стороны этого манекена. "Вето" должно стать последним словом короля, обращённым к своему народу, последним его словом, обращённым против народа.

***

Для основательного урока, который якобинцы, ударный отряд Революции, собираются преподать королю и прежде всего этой непреклонной, высокомерной "австриячке", выбирается символический день – 20 июня. В этот день три года назад депутаты народа впервые собрались в Зале для игры в мяч для торжественной клятвы не отступать перед штыками и всеми силами бороться за новую Францию, за новые законы для неё. В этот день год назад король, не желая подчиниться волне народа, в ливрее лакея тайком ночью бежал через маленькую калитку дворцового парка. Теперь в этот день ему предстоит услышать и запомнить навсегда, что он – ничто, а народ – всё. Как в 1789 году штурм Версаля, так и в 1792 году штурм Тюильри подготавливаются методически. Но тогда армию амазонок надо было формировать подпольно, в нарушение закона, под покровом темноты; нынче же средь бела дня, под гул набатных колоколов, возглавляемые пивоваром Сантером, маршируют по городу 15 тысяч человек, городское самоуправление в полном составе приветствует эти отряды развёрнутыми знамёнами. Национальное собрание открывает им ворота, а сэр Петион, который должен бы следить за порядком, способствует унижению короля, представляясь слепым и глухим.

Выступление революционной колонны начинается от Собрания и выглядит первоначально как простое праздничное шествие. 15 тысяч человек в строю, плечом к плечу, с большими листами, на которых написано: "Долой вето!", "Свобода или смерть!", отбивая такт "Ca ira"[182], идут мимо Школы верховой езды, в которой заседает Собрание; в половине четвёртого, похоже, спектакль подходит к концу. Но как раз именно в это время и начинается собственно политическая демонстрация. Вместо того чтобы мирно разойтись, огромная толпа без приказа, но незримо кем–то управляемая, бросается к входу во дворец. Там, правда, стоят солдаты Национальной гвардии и жандармы с примкнутыми и обнажёнными штыками, но двор, верный своей нерешительности, не отдал никакого приказа на случай возникновения такой, впрочем, весьма вероятной ситуации; солдаты не оказывают никакого сопротивления, и толпа людей сплошным потоком вливается в узкий раструб дверей. Напор её так велик, что она, как бы влекомая сама собой, поднимается по лестнице до бельэтажа.

И вот, нет более никаких преград, двери выдавлены, запоры сбиты, и, прежде чем кто–либо успевает что–то предпринять для защиты, первые из ворвавшихся во дворец стоят уже перед королём, окружённым лишь горсткой солдат Национальной гвардии. Людовик XVI вынужден в своём собственном доме принимать парад восставшего народа, и столкновения удаётся избежать только благодаря невозмутимому, флегматичному хладнокровию короля. На все вызывающие вопросы он терпеливо и вежливо отвечает, послушно надевает красный колпак, данный ему одним из санкюлотов. Три с половиной часа, в невыносимой духоте, безотказно, без сопротивления терпит он своих враждебно настроенных гостей, их издевательства.

Одновременно другая большая группа инсургентов[183] проникает в покои королевы. Вот–вот повторится ужасная сцена 5 октября в Версале. Королева более уязвима, чем король, и офицеры, понимая это, быстро собирают вокруг неё солдат; угол комнаты, где она находится, заставляют большим столом, три ряда национальных гвардейцев, стоящих перед этим столом, защищают королеву от оскорблений действием. Ворвавшимся в покои людям не дотянуться до Марии Антуанетты, но они стоят близко к ней настолько, чтобы вызывающе рассматривать "чудовище", достаточно близко, чтобы Мария Антуанетта могла слышать любое бранное слово, любую угрозу. Сантер, желающий лишь унизить королеву, основательно припугнуть её, не применяя при этом настоящего насилия, приказывает гвардейцам отойти в сторону, дать народу возможность видеть свою жертву – побеждённую королеву.

Одновременно он пытается успокоить Марию Антуанетту: "Мадам, вас обманывают, народ не имеет против вас злого умысла. Если бы вы пожелали, каждый из нас любил бы вас, как любим мы это дитя (при этом он указывает на дофина, который, дрожа от страха, жмется к матери). Впрочем, вам не следует бояться, ничего худого вам не сделают". Но каждый раз, стоит лишь кому–нибудь из factieux предложить королеве свою помощь, гордость её протестует. "Меня никто не обманывал, никто не вводил в заблуждение, – резко отвечает она, – и я никого не боюсь. Среди порядочных людей никогда не следует ничего бояться". Холодно и гордо выдерживает королева враждебные взгляды и самые дерзкие выпады. Только когда её хотят принудить натянуть на голову её ребёнка красный колпак, она обращается к офицерам: "Это уж слишком, это выше человеческого терпения". Но ни на мгновение она не выказывает ни страха, ни неуверенности. Лишь после того, как становится ясно, что толпа ничем не угрожает королеве, появляется мэр Петион и просит людей разойтись по домам, "чтобы не дать повод подозревать народ в недостойных намерениях".

Но только поздно вечером замок освобождается от непрошеных гостей, и лишь тогда королева, униженная женщина, чувствует все муки своей беззащитности. Теперь она понимает, что всё потеряно. "Я ещё живу, но это чудо, – поспешно пишет она своему доверенному Гансу Акселю Ферзену. – Этот день был ужасен".

ПОСЛЕДНИЕ КРИКИ О ПОМОЩИ

Ощутив на своём лице дыхание ненависти, увидев в своей собственной комнате в Тюильри пики Революции, поняв, как бессильно Национальное собрание, насколько враждебен мэр, Мария Антуанетта отчётливо представляет себе, что она и её семья неизбежно погибнут, если извне незамедлительно не появится помощь. Спасти их ещё может одно – молниеносная победа прусских и австрийских войск. Правда, в этот последний, самый последний час старые, а с ними и неожиданно обретённые новые друзья пытаются организовать побег. Генерал Лафайет предлагает план: во время праздничных гуляний 14 июля окружить подразделениями кавалеристов на Марсовом поле короля и его семью и с обнажёнными саблями пробиться за город. Он готов возглавить эту операцию. Но Мария Антуанетта всё ещё считает Лафайета виновником всех бед и предпочитает скорее погибнуть, чем вверить судьбу своих детей, мужа и свою собственную этому легкомысленному человеку.

Из благородных соображений отказывается она также от другого плана, от предложения ландграфини Гессен–Дармштадтской вывезти её из дворца, как находящуюся в наибольшей опасности, такой побег можно было бы организовать только для неё одной. "Нет, принцесса, – отвечает ей Мария Антуанетта, понимая всю ценность Вашего предложения, я всё же не могу принять его. Свою жизнь я посвятила заботе о дорогих мне людях, с ними я делю их несчастья, и они, что бы о них ни говорили, заслуживают участия хотя бы ради того, что они мужественно переносят свою судьбу… Возможно, наступит день, и всё то, что мы делаем, ради чего страдаем, приведёт по крайней мере к счастью наших детей, это единственное желание, которое я себе позволяю. Прощайте, принцесса! У меня отняли всё, кроме сердца, которое всегда будет любить Вас. Мне было бы очень горько, если бы Вы сомневались в моей преданности Вам".

Это одно из первых писем, адресованных Марией Антуанеттой не своему современнику, а последующим поколениям. В глубине души она уже знает: если она и не переживёт эту беду, то уж свой–то последний долг исполнит, погибнет, сохраняя полное самообладание, погибнет с высоко поднятой головой. Возможно, она уже инстинктивно предчувствует мгновенную героическую смерть вместо этого медленного погружения на дно, вместо этого постепенного, с каждым часом всё большего засасывания в трясину. 14 июля, в народный праздник взятия Бастилии, когда королева – в последний раз – должна принять участие в торжественной церемонии на Марсовом поле, она отказывается надеть под платье кольчугу, как делает это её осторожный супруг. Спит она в своей комнате одна, хотя однажды в её покои и проникает какая–то подозрительная личность. Из дому она не выходит: давно уже нельзя ей выйти в сад, не услышав песенки, распеваемой народом на улицах: "Коль ты француз, не углядишь, Мадам Veto сожрет Париж". Ночью не заснуть, с каждым ударом колокола во дворце всех охватывает ужас: не набатный ли это призыв к давно задуманному последнему штурму Тюильри? Каждый день, едва ли не ежечасно, соглядатаи, шпионы осведомляют двор о том, что творится в тайных клубах, в секциях предместий. Двор знает – и это ни для кого уже не является тайной - якобинцы готовят ужасный конец, дело лишь в днях; пять, восемь, десять, может быть, четырнадцать дней пройдёт, и "это" неизбежно должно будет произойти, ибо всё более и более громко газеты Марата и Эбера требуют низложения. Спасти их может – и Мария Антуанетта знает это – либо чудо, либо стремительный победоносный бросок прусской и австрийской армий.