В то время как покорная судьбе кроткая Савиньена добывала пропитание своим детям, черпая утешение лишь в поддержке друзей и любви к богу, Коринфец переживал мучительные дни. Его терзали угрызения совести; он чувствовал себя мучительно униженным в присутствии этой благородной женщины. Он искал забвения в объятиях маркизы, но не находил в них прежних радостей. Какая-то нестихающая тревога владела теперь Жозефиной. Коринфец чувствовал, что она что-то скрывает от него. А Жозефину между тем мучил тайный страх огласки. Хоть она и воображала, будто ненавидит свет и даже мстит ему, предаваясь любовным утехам с простым подмастерьем, она более всего боялась мнения света. Лежа в объятиях Амори, она вздрагивала теперь при малейшем шуме, будучи не в силах иной раз скрыть свой стыд и страх. Коринфец то бурно негодовал, то старался не замечать ее поведения, но в глубине души предпочел бы, чтобы его возлюбленная, столь пылкая в минуты страсти и столь малодушная в своих рассуждениях, проявляла большую смелость и была бы с ним искреннее. Собственная его гордость вынуждена была отступить перед ее страхами. Волей-неволей ему пришлось согласиться и на жертвы: маркиза вновь стала бывать в свете. Сначала она объясняла это желанием избежать подозрений, могущих возникнуть в связи с переменой ее привычек. Но, несмотря на все пережитые унижения, она не пропускала ни одного случая вновь вернуться туда. Ее кокетство и легкомыслие всякий раз возрождались, словно феникс из пепла. У Коринфца это вызывало приступы ярости, но страсть неизменно одерживала верх; эта смена чувств не оживляла, однако, его сердца, а напротив, только опустошала и ожесточала его. Характер его становился все несноснее. Он избегал Пьера, то и дело перечил папаше Гюгенену, к остальным подмастерьям относился чуть ли не с пренебрежением. Скромные обычаи подмастерьев начинали тяготить его; даже резьба по дереву уже не радовала его, он вздыхал о том времени, когда будет иметь дело с мрамором и сможет созерцать прекрасные образцы искусства. Добрая Савиньена с грустью замечала, как изысканно он стал одеваться, как все больше тяготеет к безделью.
— Увы! — говорила она папаше Гюгенену. — Что он ни заработает, все уходит на бархатные курточки да вышитые сорочки. Когда утром он проходит мимо окна, разряженный и причесанный что твоя картиночка, я уже не удивляюсь, почему он так поздно идет в мастерскую.
Что до папаши Гюгенена, то он был весьма возмущен, увидев, что Коринфец сменил свои грубые башмаки на модные сапожки, и не раз говорил ему за ужином:
— Белые ручки да длинные ноготки — никудышное это дело для рабочего парня! Это уж пиши пропало: значит, инструмент у него ржавый, а в досках плесень завелась!
ГЛАВА XXXII
С недавнего времени господин Изидор Лербур, чиновник управления шоссейных дорог, стал постоянным обитателем замка. Как уверял его отец, он «не поладил» со своим инспектором и, «плюнув на все», подал в отставку. Дело обстояло несколько иначе: глупость и невежество Изидора в конце концов все же вывели его начальника из терпения, между ними произошел решительный разговор, в результате которого господин Лербур-младший и был уволен. Впредь до приискания ему новой должности его приютили в замке, и он жил теперь в башне, которую отец его занимал в глубине двора, по соседству с Квадратной башней, где помещалась Савиньена с детьми.
Изидор, таким образом, имел возможность постоянно наблюдать за тем, что делается у красавицы вдовы. Убедившись, что ни Пьер, ни Коринфец не являются ее возлюбленными, он решил, что его собственный представительный вид и изысканное платье не могут не произвести неотразимого впечатления на эту простую женщину, вынужденную к тому же работать с утра до вечера, и начал волочиться за ней. Сначала Савиньена отнеслась к этому совершенно спокойно, ибо не испытывала к Изидору той острой неприязни, которую дружно питали к нему все обитательницы замка. Ей чужды были те пугливые ужимки, к которым прибегают многие женщины и которые весьма сродни кокетству, да и к тому же Мать подмастерьев успела повидать столько невеж и услышать столько неучтивых речей, что ее трудно было удивить чем-либо подобным. Привыкший к дерзостям Жюли и других горничных, Изидор обрадовался. Решив, что с Савиньеной нетрудно будет столковаться, он совсем обнаглел и начал по вечерам, когда Савиньена, отнеся выглаженное белье в замок, возвращалась к себе, донимать ее любезностями, и притом такого рода, что в конце концов она пригрозила ему оплеухой, в случае если он позволит их себе снова; она, несомненно, выполнила бы эту угрозу, если бы Изидору не суждено было быть проученным более сильной рукой.
Как-то вечером, будучи изрядно пьяным, Изидор увидел в окно Савиньену, ищущую у подножия Квадратной башни птенца, только что выпавшего из гнезда. Не замечая Пьера, стоявшего неподалеку, он устремился к ней и возобновил свои домогательства столь непочтительным образом и в столь грубых выражениях, что Пьер, возмутившись, подошел и велел ему убираться вон. Храбростью Изидор отнюдь не отличался, но на сей раз вино ударило ему в голову, и он не только не унялся, но, еще более наглея, стал орать, что сейчас поцелует Савиньену под самым носом у ее любовника.
— Я ей не любовник, — сказал Пьер, — но я ей друг, что сейчас и докажу, избавив ее от дурака.
С этими словами он взял Изидора за плечи и, хотя очень старался сохранять хладнокровие и умерить свою силу, отшвырнул бывшего чиновника управления шоссейных дорог столь решительно, что тот отлетел к стене и несколько поцарапал себе физиономию. Дальнейшие объяснения Изидор счел излишними и, сообразив, что с Пьером шутки плохи, никому не стал рассказывать о своем поражении; однако ненависть к Пьеру Гюгенену вспыхнула в нем с новой силой и прежние мысли о мести вновь зашевелились в его голове.
Свое наступление Изидор начал с более слабого врага — он принялся всячески порочить Савиньену, тихонько нашептывая каждому встречному и поперечному, будто Коринфец и Пьер вдвоем делят между собой ее благосклонность, попирая, таким образом, и ее женское достоинство и все законы морали; он утверждал даже, будто и берриец тоже является ее любовником и что ему, Изидору, это точно известно, поскольку из своих окон он видит все, что творится по ночам в Квадратной башне.
Были люди, которые не поверили ему, другие — их было большинство — поверили и без зазрения совести начали судачить. Слуги замка, постоянно сталкивающиеся с Савиньеной, решительно отвергали все наговоры Изидора, которого к тому же еще терпеть не могли. Все настолько уважали и любили Пьера, что никто из них не решился повторить ему эту сплетню. Но Коринфцу они ее повторили — его они любили гораздо меньше, считая, что он слишком задирает нос и относится к ним свысока.
Тяжело было слышать Коринфцу, как по его милости — ибо ведь это к нему, на его зов приехала сюда Савиньена! — бесчестят ту, которую прежде он так любил, а теперь защищает не он, а другой. Правда, он поклялся, что жестоко отомстит за нее сыну Лербура, но он бессилен был предпринять что-либо из-за внезапно вспыхнувшей ревности маркизы.
По утрам Жозефина имела обыкновение, в то время как Жюли причесывала ее, болтать с ней о разных пустяках, и та пересказывала ей все, что говорилось в деревне и людской. Услышав о толках, предметом которых была Савиньена, маркиза, не разобравшись даже, насколько они справедливы, сразу же прониклась какой-то странной ненавистью к этой женщине, явившейся жертвой ее связи с Коринфцем. Она принялась язвительно и придирчиво расспрашивать его о ней. Амори, бывший и без того уже в достаточно мрачном состоянии духа, ответил ей на это довольно вызывающе, что он не обязан отдавать ей отчет в своем прошлом.
— И тем не менее, — добавил он, — я готов сказать вам все, чтобы вы поняли, насколько несправедливо вы оскорбляете меня и как необоснованна ваша ревность. Да, это так, я любил Савиньену, а она любила меня, да, я собирался жениться на ней, когда кончится ее траур, и женился бы, если бы не встретил вас. Да, я разбил самое верное, самое великодушное сердце, которое встречал когда-либо в жизни, разбил ради вас, пренебрегающей мною, ради вас, которая мною играет. И все же вы можете быть спокойны: хоть я и понимаю, что это безумие, хоть и предвижу, что, в свою очередь, буду предан, все равно, я не люблю больше Савиньену, а вас, вас — боготворю… Мне стыдно за свое поведение, но тщетны все попытки искупить свою вину пред ней — видеть ее для меня мучительно, и когда Пьер заставляет меня идти к ней, я всякий раз томлюсь там, считая минуты, которые вынужден проводить вдали от вас.
— И тогда, — качая головкой, насмешливо сказала маркиза, — тогда эта женщина, такая благородная, такая верная, женщина, которую вы не удостаиваете даже взгляда, с горя бросается прямехонько в объятия вашему другу Пьеру и ищет у него утешения!