— Все это как-то удивительно, мастер Пьер; мне все кажется, будто я слушаю какую-то сказку вроде тех, которыми зачитывались по ночам наши подмастерья и которые они называли романами. Вы вот говорите, что Амори хочет стать художником. Но разве он и так не художник и, чтобы стать им, необходимо бросить столярное дело? А я думаю другое: просто он, как видно, задумал стать буржуа и порвать со своим сословием. Мне все это совсем не нравится. Когда человек стремится стать выше своих товарищей, ничего хорошего не получается. Ни разу еще я не видела, чтобы кому-нибудь это удалось; а кому и удается, того перестают уважать товарищи, и все равно нет ему счастья, потому что нет у него друзей. Что же Коринфец собирается делать в этом Париже? Откуда возьмет там средства на обзаведение? Вы вот говорите, пройдет несколько лет, прежде чем он достигнет чего-то на этот новом поприще, да еще несколько лет, прежде чем сможет прокормиться новым своим ремеслом. А до тех пор? Выходит, он собирается жить щедротами вашего помещика? Я верю, что человек он хороший, а только горек хлеб, который ешь из рук богача. И я никак не возьму в толк, как это человек, уже добившийся независимого положения, живущий собственным трудом, может согласиться пойти в подобную кабалу и жить милостями благодетеля.
Пьер попытался было защитить право таланта совершенствоваться любыми средствами, однако убедить в этом Савиньену так и не мог. Ей никогда не изменяли здравый смысл и врожденное чувство справедливости, пока дело касалось вещей, ей доступных. Но круг понятий ее был ограничен, и при всех своих высоких добродетелях она отличалась предубеждениями и предрассудками, которыми была связана с народом. Так неотделимо дерево от своего корневища.
Тайная досада и тревожное недоумение Савиньены с каждой минутой усиливались, и когда на замковых башенных часах пробило одиннадцать, она решила отложить свидание с Коринфцем на завтра. Дети уже давно спали, и сама она слишком была измучена, чтобы ждать его дольше. Она легла, но сон не шел к ней; недобрые предчувствия томили ее, и большую часть ночи она провела в молитве и слезах.
Когда маркизу позвали обедать, Коринфец с таким трудом выпустил ее из своих объятий, что она пообещала при первой же возможности вернуться в свою комнату. И вечером, едва проглотив последний кусок, Коринфец по тайному ходу вновь поспешил к заветной двери. Маркиза между тем, сославшись на жестокую мигрень, рано ушла из гостиной и, поднявшись к себе, заперлась в своей спальне. И здесь ей пришла в голову мысль надеть для возлюбленного самый лучший свой наряд, чтобы показаться ему еще желаннее и вознаградить его за пережитые муки ревности. У нее в картонке еще с прошлых времен хранился восхитительный маскарадный костюм, который чудо как к ней шел — бальный наряд дамы прошлого века. Завив и напудрив свои волосы и украсив их нитками жемчуга, цветами и перьями, Жозефина надела роскошное платье, все в лентах и кружевах, с длинным корсажем и фижмами. Не были забыты и туфельки на высоких каблучках, и большой веер, разрисованный Буше[132], и крупные перстни, и даже две мушки — одна над правой бровью, другая — в уголке рта. Что до румян, то в них нужды не было — цвет лица Жозефины затмил бы их, а ямочки на ее щеках были так прелестны, что какой-нибудь аббат тех времен не преминул бы сказать, что в них притаился сам Амур. Этот наряд, придававший ей вид одновременно и величественный и легкомысленный, был ей удивительно к лицу. В таком обольстительном облике маркизы эпохи Регентства она и предстала перед Коринфцем, и тот был совершенно ослеплен и чуть с ума не сошел от восторга. Эта женщина была настоящая маркиза, и мысль, что она, прекрасная, нарядная, величественная, принадлежит ему, человеку низкого происхождения, бедному, безвестному, плохо одетому, наполнила его чувством гордости, в котором была, пожалуй, и какая-то доля тщеславия. Всю ночь забавлялись они этой захватившей обоих детской игрой. Ведь вдвоем им не было и сорока лет; никакая глубокая мысль не рождалась в прелестной головке Жозефины, а что до Коринфца, то его так переполняли жизненные соки, он так обуреваем был желанием все испытать, всем насладиться, всем овладеть, что строгие правила, внушенные ему Савиньеной и Пьером Гюгененом, тотчас же исчезли из его сердца, подобно тому как исчезает на глади вод отражение только что промелькнувшей над ними птицы. Маркиза нарочно ничего не ела за обедом, чтобы иметь возможность попросить ужин к себе в комнату и разделить его с Коринфцем. Теперь она с удовольствием расставила все эти изысканные кушанья в позолоченных блюдах на небольшом столике, который украсила цветами, а в середине поставила большое зеркало, чтобы Коринфец мог любоваться не только ею, но и ее отражением. Затем она плотно закрыла ставни, задернула занавеси, зажгла свечи в канделябрах над камином, накурила в комнате ароматическим курением и стала в меру своих сил играть роль маркизы, пародируя манеры прелестниц былых времен. Но Коринфец эту насмешливую игру воспринял всерьез. Ничто не действует так на артистическую натуру, как ухищрения роскоши и сладострастия, и в эти минуты он уже неспособен был подвергать осмеянию те нравы старых добрых времен, которые воскрешала перед ним Жозефина, — не чувство осуждения вызывала в нем та полная неги жизнь, а элегическую грусть. Да и Жозефина отнюдь не выглядела смешной — она была слишком для этого красива. Этот изысканный ужин при свечах, это ночное свидание, эта комната, превращенная в будуар, эта мещаночка, преобразившаяся в великосветскую обольстительницу, — все это поразило его воображение и сыграло самую пагубную роль. Ибо до сих пор он любил Жозефину просто ради нее самой, искренне сетуя, что она не обыкновенная деревенская девушка, проклиная ее богатство и титул, воздвигавшие между ними преграды. Теперь его влекло к ней именно то, что было в ней суетного, все те пустяки, которые составляли сущность ее интересов. Сама тайна их встреч и сопряженная с ними опасность сразу же приобрели в его глазах какую-то особую, острую прелесть. Всем своим существом потянулся он к тому миру избранных, где жила она и где, позабыв и о былом своем отвращении и о своей гордости, жаждал он теперь завоевать себе место. Охваченный восторженными надеждами, он стал клясться маркизе, что недолго ей еще осталось стыдиться своего избранника, что недалек тот день, когда перед ним, Коринфцем, широко распахнутся двери гостиных и с высоко поднятой головой, с горделивым взглядом он взойдет туда, куда нынче его зовут лишь затем, чтобы починить какую-нибудь панель. Он будет еще ходить по этим роскошным коврам, вдыхать эти сладкие благовония! Суетные желания, тщеславные мечты все более овладевали им. Любовь к Жозефине сливалась в его сознании с тем блестящим будущим, для которого он твердо считал себя предназначенным. И мысль о Савиньене была теперь невыносима ему, как напоминание о некоем кабальном договоре, обрекающем его на вечное рабство, на нищету и безвестность.
Поэтому, когда, проснувшись, он услышал от Пьера, что Савиньена здесь, в замке, он воспринял это как смертельный удар. Ему хотелось провалиться сквозь землю, однако выхода не было — встреча была неизбежна. Взяв себя в руки, стараясь держаться как можно развязнее, он поздоровался, приласкал детей, пошутил с ними, затем завел с Савиньеной разговор об ее устройстве. Но эта кажущаяся заботливость, эти усердные расспросы о ее делах не могли скрыть от Савиньены его равнодушных глаз и всю отчужденность его поведения. А Коринфец, играя свою лицемерную роль, в это время невольно сравнивал себя с теми светскими повесами времен Регентства, чьи похождения всю ночь пересказывала ему Жозефина. Еще немного, и он почувствовал бы себя маркизом! В глубоком изумлении, молча слушала Савиньена его пространные рассуждения по поводу жилища, которое он собрался ей подыскать, и заказчиков, которых обещал ей найти. Не отвечая ни слова, она предоставляла ему болтать все, что ему вздумается, и ее сдержанное молчание постепенно начало пугать Амори. Вся решимость его куда-то улетучилась, и сквозь самоуверенный его тон начали пробиваться нотки робкой почтительности.
Но тут Савиньена встала и, протягивая ему руку, сказала:
— Спасибо, дорогой мой сын, за ваше усердие и желание помочь мне, но, право, ни к чему вам так беспокоить себя. Сейчас я уже не нуждаюсь в помощи. Нашлись добрые люди, они приняли во мне участие, жилище тоже у меня скоро будет. Идите, работайте, час уже поздний, а ведь вы знаете: хороший подмастерье на работу приходит минута в минуту.
После ухода Коринфца Пьер еще немного посидел у Савиньены, опасаясь с ее стороны бурного отчаяния. Однако и с ним она держалась все так же спокойно и молчаливо; ни слова сожаления, ни слова упрека не вырвалось из ее уст. Ничто в ее поведении не говорило о том, что она собирается отказаться от своих намерений и уехать отсюда.