Барбаросса надела на свои пляшущие от нетерпения ноги воображаемые кандалы, заставив себя двигаться настолько спокойно, насколько позволяло клокочущее в глотке дыхание. Дверь за собой она не захлопнула, а спокойно затворила, так, чтобы не лязгнул замок. Проклятье, не успела испепелить дверного демона, верного слугу Лемигастусомиэля, как намеревалась. Впрочем, и многого другого тоже сделать не успела.
Деньги. Ордена. Парадное оружие. Все то, на что она намеревалась наложить лапу, не дожидаясь Бригеллы. Все то, что должно было принести ей пару горстей весело звенящих монет…
Заткнись, приказала она себе, двинувшись по тротуару и смешавшись с прохожими. Ты получила то, за чем пришла. Не искушай терпение адских владык. Мешок с гомункулом покачивался у нее за спиной, образуя приятную тяжесть на правой лопатке. Достала. Может, жизнь и наградила ее за сегодня парой лишних ссадин и синяков, плевать, она добыла то, что спасет Котейшество — все прочее не имело значения.
Первый квартал она миновала на деревянных ногах, держа неестественно прямую спину. Все казалось, позади нее вот-вот скрипнет дверь и на улицу выглянет, улюлюкая, ограбленный ей старикашка. Плешивый сморчок, потрясающий сморщенными кулачками и призывающий стражу.
Воровка! Ату! Взять ее!
Чтобы побороть эту мысль, свербящую под ложечкой, она заставила себя мысленно вспоминать семьдесят два имени младших адских владык. Поначалу шло легко — Король Белет, Принц Ситри, Король Пурсон, Граф Раум, Герцог Увалл, Рыцарь Фуркас — но уже на втором десятке она споткнулась, а к третьему стала колебаться. Маркиз Ориакс — называла она его или нет? А того, другого, маркиза, что управляет тридцатью адскими легионами и ведает знаниями обо всех птицах и драгоценных камнях?..
Непросто думать о демонах, когда всей спиной, пылающей как жаровня, ожидаешь крика сзади. Или выстрела. Она миновала целый квартал, прежде чем поняла — крика не будет. Херов старикашка, эта высохшая в своей норе моль, не отважится на погоню. Может, он слишком дряхлый даже для того, чтобы доковылять до порога. Может, так боится окружающего мира, что никогда и не рискнет показаться наружу. А может, он попросту не сообразил, что его обокрали. Эта мысль была особенно сладка. И верно, подумала Барбаросса, легонько встряхивая мешок, чтобы вновь ощутить приятную тяжесть добычи, к тому моменту, когда он одолеет лестницу, от сестрицы Барби в гостиной не останется даже запаха. Он просто решит, что охранные чары привела в действие какая-нибудь забравшаяся к нему в гости мышь, рассчитывавшая найти в его логове сырную корку, или кусок отсохшей от потолка штукатурки. Наверно, пройдет по меньшей мере пару часов, прежде чем он вспомнит про свою игрушку в банке на кофейном столике, и только тогда обнаружит пропажу…
Барбаросса ухмыльнулась, заставив спешащего навстречу прохожего испуганно шарахнуться в сторону.
Мысли, эти беспокойные мерзавки, еще недавно причинявшие ей уйму хлопот, грызущие душу, сделались приятны и легки. Они звенели радостно и ликующе, в так ее шагам, точно подкованные гвоздиками ландскнехтские сапоги по броккенбургской мостовой.
Вырвалась! Сперва было попалась, как растолстевшая шлюха, но — хвала школе Панди — не растерялась, не запаниковала, не наделала глупостей. Сохранила ясную голову и трезвый рассудок, вырвалась из силков на волю, только невидимые зубы и клацнули. Сестрица Барби, может, не образец здравомыслия, но кое на что она, выходит, и годна!
С другой стороны… Барбаросса мысленно хмыкнула, борясь с желанием закрутить мешок с добычей в руке, а то и подбросить вверх, точно чепчик. Лишь вынырнув из старикашкиного логова, набрав в грудь прохладного октябрьского воздуха, она сообразила то, что должна была сообразить почти тотчас, едва только пробудила охранные чары. И что мгновенно сообразила бы на ее месте Котейшество.
Никакой опасности, скорее всего, и не было. Сеть охранных чар, до усрачки напугавшая ее, была большой, сложной, запутанной, но… Совершенно никчемной, подумала Барбаросса, с облегчением оставив за собой опасный квартал. Чары в гостиной были всего лишь видимостью, бутафорией, такой же опасной, как палаш, слепленный из хлебного мякиша. Просто херова мешанина беспорядочно наваленных сигилов, которые, сопрягаясь, наполняли воздух жутковатым дыханием Ада. И только-то. Неплохой фокус, если хочешь напугать заглянувшего на огонек вора, ни хера не смыслящего в чарах. А ведь она едва не попалась на этот фокус. Застыла, как ледяная статуя, ожидая самого страшного. Потратила несколько минут, лихорадочно пытаясь найти смысл в том, что смысла не имело отродясь. Обманка. Обычная дешевая обманка…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Ничего. Это не делало вкус победы менее сладким. Даже если бы заглянувшая в Верхний Миттельштадт гарпия испражнилась ей на макушку, это и то не ухудшило бы ее настроения.
Добыла! Пробралась в чужой дом, да не где-нибудь, а в Верхнем Миттельштадте посреди дня, угодила в ловушку и вырвалась из нее, не оставив в пасти капкана ни пучка своей шерсти. Может, это еще не заявка на полноценный миннезанг в ее честь, но уже как будто бы недурной задел, а?..
Старый голем, спящий вечным сном в переулке, равнодушно проводил ее взглядом. Его пустые глаза — просто отверстия, просверленные забрале — взирали на нее без всякого интереса, как, должно быть, взирали бы на любое событие Репейниковой улицы, будь то явление всех демонов Преисподней или свальная оргия всех ее жителей. Ее собственный плевок так и висел на лицевой пластине шлема, приклеившись к ней, точно загустевшая слеза. Это выглядело комично, и Барбаросса не удержалась от смешка, проходя мимо него.
— Спасибо, мессир Ржавый Хер! Горожане Броккенбурга благодарят вас за отличную службу! Оставайтесь на своем посту и…
— Спасите! Спасите меня!
Голос был тонкий, странного тембра, какого не бывает ни у взрослых, ни у детей, но отчаянно громкий. Достаточно, чтобы все прохожие вокруг нее в радиусе тридцати фуссов встрепенулись, как сонные рыбешки, услышавшие стук по стеклу аквариума.
Какого хера?
Барбаросса ощутила, как каждый ее башмак налился, точно жидким свинцом, ужасной тяжестью, едва не пригвоздившей его к брусчатке. Она споткнулась, потеряв равновесие, едва не выронив от неожиданности увесистый мешок.
— Спасите меня! Эта ведьма меня похитила! Я здесь, в мешке!
Какого, блядь, хера?
— Это она! Она! Страшная ведьма с лицом, похожим на обожженную кочерыжку! Я здесь! У нее в мешке! На помощь! Я хочу домой, к своему хозяину, господину фон Леебу! Эта воровка похитила меня! Зовите стражу!
Кто-то из прохожих оглянулся на нее. Какая-то дама нервно хихикнула. Како-то седой господин, задев ее взглядом, сам споткнулся и стал озадаченно тереть подбородок. Кажется, на какой-то миг даже спешащие мимо кареты замедлились, точно влекущим их лошадях тоже стало чертовски интересно понаблюдать за этой сценой.
Барбаросса стиснула зубы. В башмаках у нее был не свинец, а хлюпающая раскаленная ртуть. Жизнь на Репейниковой улице, текущая привольно и спокойно, как чистый лесной ручей, замедлялась, точно вода в нем делалась все плотнее и гуще. Замедлялась вокруг нее, сестрицы Барби, замершей статуей с чертовым мешком за плечом. Где-то вдалеке сверкнули в лучах заходящего солнца кирасы стражников — два холодных тускло-голубых огонька, тоже на миг замерших, а потом начавших быстро увеличиваться в размерах.
Во имя всех адских владык, какого хера?
Почему едва только ей удается уверить себя в том, что жизнь не такая уж и паскудная штука, как мироздание тотчас спешит уверить ее в обратном? И может ли дело принять еще более херовый оборот?
В переулке что-то негромко задребезжало. Барбаросса не хотела смотреть в ту сторону — ее взгляд прилип к кирасам стражников — но посмотреть, вероятно, все-таки стоило. Хотя бы потому, что звук этот, резкий и зловещий, определенно не относился к тем, которые стоило игнорировать.
Да, на это определенно стоило взглянуть.
Мессир Ржавый Хер, дребезжа латными пластинами, сбрасывая с себя истлевшие листья и мусор, медленно поднимался, разгибая суставчатые ноги. Тело его двигалось порывисто и резко, изношенные валы и проржавевшие тяги в недрах его доспеха работали через силу, хрипя и звеня металлическими голосами, из прорех в латном корпусе высыпалась труха. Но все-таки он поднимался. И когда поднялся, оказался выше нее вдвое. Херова осадная башня на тяжелых ногах, чья выпуклая голова-шлем покачивалась на уровне второго этажа. Голова, на выпуклом забрале которой среди мертвых равнодушных глазков в серой стали повис ее засохший плевок.