восприятием и пережитием; пережитие, излетавшее из глубин существа, становилося восприятием света во мне; и меня обливало из воздуха светожарами, прыщущими, как орнаменты цветокрыльных огней; <…>. Подобные восприятия учащалися с Бергена, — в пору, когда пережил из грядущей эпохи себя: развивались стокрылые мощи в моем существе; <…>; ритмокрылыми брызгами вскидывал руки <…> (
ЗЧ. С. 338).
Белый также подчеркивает, что именно Ася (выведенная в «Записках чудака» под именем Нелли) подтолкнула его к тому, чтобы обучиться эвритмии:
<…> раз Нэлли меня уличила: производящим движенья руками; застала меня в комнате; не засмеялась: сказала серьезно:
— Послушай, тебе не мешало б заняться теперь эвритмией; гармонизирует тело она… Показалося диким: лысому господину, отдаться вдруг — танцам (ЗЧ. С. 338).
Белый совету последовал и весной 1914‐го вместе с Асей начал «заниматься по вечерам эвритмией» под руководством Т. В. Киселевой, ученицы Лори Смитс, уже тогда целиком «посвятившей себя изучению эвритмии» (МБ. С. 157), ставшей также впоследствии знаменитой эвритмисткой и создавшей свою эвритмическую школу[769]. Он восторженно пишет матери:
По вечерам 2 раза в неделю берем уроки еуритмии; все мужчины почти делают еуритмию в греческих белых туниках, белых чулках и белых туфлях, а дамы — в белых платьях; воображаю себе, как будет странно, когда в Johannesbau под звуки органа будут танцевать храмовые танцы уже прошедшие школу еуритмии в этих белых греческих костюмах. Вообще: около Johannesbau будет совершенно новая культура[770].
Обучение у Киселевой длились недолго. В «Ракурсе к дневнику» за июнь 1914‐го отмечено: «Прекращаю уроки эвритмии (нет времени)» (РД. С. 412). Однако и взятых уроков, похоже, хватило для того, чтобы Белый ощутил себя специалистом не только в теоретическом, но и в практическом смысле.
Полученные знания и навыки в полной мере пригодились Белому после возвращения из Дорнаха. Свою деятельность в России он осознавал как миссию по распространению учения Штейнера, с энтузиазмом вел пропаганду антропософии и в статьях, и во время чтения публичных лекций, и на занятиях в антропософском обществе. «Эвритмия, музыка, стихи — все это процветает <…>», — пишет он в «Ракурсе к дневнику» о работе антропософского общества в январе 1918-го. Тогда же, как вспоминает Белый, происходит «начало личного сближения с К. Н. Васильевой»: «<…> и встречи в Библиотеке, где она отсиживает часы, и на эвритмии — превращаются в сердечные беседы» (РД. С. 439). В библиотеке Антропософского общества Клавдия Николаевна Васильева в это время работала и потому регулярно дежурила, а эвритмией, видимо, тогда же начала серьезно заниматься. В «Ракурсе к дневнику», в записях за 1918 год Белый отмечает: «„Эвритмия“ — урок, занятие, переходящий в длительную беседу (в помещении А. О.)» (январь); «„Эвритмия“ — занятия, беседы в помещении Общества» (февраль); «Не менее 10 длительных собраний „Эвритмии“; <…> уроки, репетиции постановки сцен из „Фауста“» (март); «Тот же темп работ. <…> „Эвритмия“» (апрель); «Эвритмия» (август) (РД. С. 439–442, 444). По этим записям не вполне понятно, в качестве кого Белый участвовал в занятиях по эвритмии, вел ли Белый этот кружок как учитель или выступал как добровольный помощник учителя, давал ли он теоретические пояснения или практические советы тоже. В любом случае, очевидно, что его дорнахский опыт эвритмиста оказался в России востребован. Отсутствие аналогичных записей за другие месяцы и годы свидетельствует, как кажется, только о том, что Белый не участвовал в деятельности кружков, но не значит, что он не занимался эвритмией «для себя».
* * *
Итак, Белый, в детстве учившийся бальным танцам, был неплохим танцором. Во взрослом возрасте он стал квалифицированным эвритмистом, освоившим и теорию, и практику. И танец, и эвритмия относятся к разряду пластических искусств, связанных с техникой движения. Во всем остальном они противоположны. Естественно, возникает вопрос: как Белый-танцор уживался с Белым-эвритмистом и какое место танец и эвритмия занимали в иерархии ценностей писателя?
В философском эссе «Кризис жизни», работу над которым Белый начал еще в Дорнахе (ср. запись за январь 1916-го: «Царапаю наброски к „Кризису Жизни“» — РД. С. 424), но опубликовал уже после возвращения в Россию, в 1918‐м, он делает танец экспрессивным символом гибнущей от бездуховности Европы. Во всеобщем пристрастии к танцам Белый видит один из симптомов того глобального кризиса сознания, который привел человечество к мировой войне и который — благодаря войне — в полной мере выявился:
Здесь, по каменным тротуарам, под пеклом, утирая усиленно пот, волочились с цветками в петлицах ленивые снобы всех стран в белоснежных суконных штанах и в кургузых визитках; здесь они флиртовали, отплясывая «танго» всех стран: изо дня в день и из месяца в месяц; все так же, все те же — дамы в газовых платьях, полуоголенные, напоминающие стрекоз, здесь стреляли глазами в расслабленных «белоштанников»…
Теперь — все не то. Пусты — рестораны, курзалы, отели: смешной «белоштанник» — ненужный, надутый — протащится, дергаясь, из хохочущей пасти подъезда — куда-то; он не знает — куда: остановился; и — смотрит он, <…> как пройдет полногрудая дама с огромнейшим током на шляпе — в кричаще зеленом во всем; из‐под сквозной короткой юбчонки дрожат ее икры; и до ужаса страшен ее смехотворный наряд, заставляющий ждать, что она вдруг припустится в танец; но глаза ее — грустны и строги; и — как бы говорят: — «ну за что меня нарядили во все это»… Ее жалко… до боли… Может быть: ее муж залегает в траншеях; может быть, — в эту минуту бросается он в рой гранат; глаза — плачут; и — там они; а посадка фигуры, походка и «все прочее» моды заставляет несчастную модницу продолжать «danse macabre»[771] в каменных тротуарах умершего города[772].
Современный танец в «Кризисе жизни» — проявление «дикарства XX века», признак впадения человека в животное состояние. Главным (не вполне политкорректным) аргументом, доказывающим дегенеративную природу современного танца, оказывается его происхождение — негритянское:
<…> и танцевали мы — кек-уок, негрский танец[773]; и «кек-уоком» пошли мы по жизни; <…> печать «Кек-Уока» и «Танго» — отпечатлелися на всем проявлении — в нашей жизни; и она — печать дикаря, которого якобы цивилизацией рассосала Европа; не рассосала — всосала: его огромное тело в свое миниатюрное тельце. И Полинезия, Африка, Азия протекли в ее кровь: в ней вскипели; в ней бродят и бредят: уродливо-дикой фантазией, беспутницей плясовой изукрашенной жизни: бытом, стилем и модами; и даже — манерой держаться.
Европа — мулатка[774].
Белый предупреждает, что без развития самосознания (то есть