Читать интересную книгу Партизанская искра - Сергей Поляков

— Вот все, что осталось, — показала хозяйка на простенок, где над старыми квадратными ходиками висела увеличенная фотография худощавого подростка, похожего на хозяйку, и круглолицей девочки, с большими, светлыми косами, спадавшими на грудь. — Это сын и дочка.

— Они с вами сейчас? — спросила Нина Давыдовна. Пожилая женщина не ответила. Она молча достала из ящика стола небольшую карточку и подала гостье.

С карточки смотрели тот же подросток, похожий на мать, и девушка. Только здесь они были в военной форме и заметно возмужавшие.

— На фронте, — догадалась Нина Давыдовна.

— Сеня командир, а Катя окончила школу медсестер. С первых дней ушли на фронт и вот два года ни весточки.

— Ах, дети, дети, — как бы про себя промолвила Нина Давыдовна, — вырастишь их и не заметишь, как разлетятся они.

— У вас один сын?

— Нет. Старший тоже на фронте, командир. И тоже ни слуху, ни духу.

Разговор смолк. Но какое-то необъяснимое взаимное понимание было в этом молчании. Двух этих женщин, совсем незнакомых друг другу, роднило в эту минуту одно — их общее материнское горе, смешанное с чувством материнской гордости за детей своих.

— Вы измучились, прилягте на диван, отдохните, — предложила хозяйка.

— Спасибо, мне так хорошо, — ответила Нина Давыдовна, с тревогой прислушиваясь к малейшим звукам за окном.

— Да вы не волнуйтесь, — успокаивала хозяйка, — он постучит, когда надо. Ему не впервой, — и, помолчав, добавила: — ведь вот и среди них есть хорошие люди, понимают нашу беду.

В окно тихо постучали. Хозяйка открыла дверь. Вошел худощавый солдат с черными усами. Это был Василе.

— Домна, — кивнул он на дверь, подав женщине знак следовать за собой.

— Желаю вам повидать сына, — шепнула на прощанье хозяйка. Нина Давыдовна признательно пожала ей руку. В эту минуту она хотела сказать в ответ что-то хорошее этой доброй женщине, но не нашла слов и поспешила за вышедшим на улицу солдатом.

Над городом, тяжело придавив землю, простерлась хмурая, беззвездная ночь. Такие ночи обычно бывают перед началом весны, когда потемневшее небо опускается низко, угрожая разразиться снегопадом. Воздух сырой и пронизывающий забирался под одежду, вызывая неприятный озноб.

Василе несколько секунд прислушивался к тишине и, махнув рукой, быстро пошел.

Женщина поспешила за ним. Они пересекли улицу, затем на цыпочках прошли полутемный коридор префектуры и очутились во дворе. В глубине, у тюремного флигеля, стоял часовой. Василе пошептал ему что-то, и женщину впустили в узенький тюремный коридорчик, с рядом низких, обитых жестью дверей. Над столиком на стене тускло горела керосиновая лампа, отбрасывая на потолок желтый сетчатый кружок света.

В одной из камер слышался слабый стон, поминутно заглушаемый чьим-то надрывным кашлем.

Василе прикрутил фитиль и проводил женщину в дальний неосвещенный конец коридора.

— Тут стой, домна, — тихо сказал он и ушел. Сдавив руками грудь, как бы сдерживая трепещущее, готовое вырваться сердце, Нина Давыдовна слушала, как после томительной долгой тишины звякнула щеколда, будто охрипший цепной пес, зарычала железная дверь и по бетону коридора зашаркали приближающиеся шаги. Солдат подвел к матери Мишу Клименюка.

— Тихо, домна, очень тихо, — предупредительно сказал он и удалился.

Мать обняла слабое, обмякшее, будто без костей тело сына, судорожно прижала к себе и стала целовать его щеки, пылающий жаром лоб, глаза, волосы, ощущая на губах терпкий, солоноватый привкус запекшейся крови.

— Мишенька, сыночек мой родненький! Что же вы наделали, погубили себя. Ничего я не знала, скрывал от матери, — шептала она.

— Не обижайся, мама. Так нужно было. Не только ты, ни одна мать не знала. Никто не должен был знать об этом. Это, мама, великая тайна.

— Как же они узнали, сынок?

— Брижатый предал нас. Поверили мы ему, приняли…

— Как же так? — сокрушенно шептала мать.

— Учились вместе. Комсомольцем он был. И вот, видишь… ошиблись, — Миша замолчал и плотнее прильнул к матери.

Мать, едва касаясь, провела рукой по пылающему лбу сына.

— Горячий ты…

— А мне все кажется, будто кто-то ледяными руками гладит по спине, по плечам… и все старается схватить за горло. Не знаю… не скажу…

Мать быстро распахнула ватник и, полами обхватив сына, крепко прижала к груди его голову, чтобы не крикнул в полубреду.

— Это я, Мишенька, твоя мама. Успокойся, я с тобой, сыночек, — страстно шептала она над самым ухом сына.

Чудодейственное материнское тепло и нежные слова ласки постепенно вернули Мише сознание.

— Мама?

— Я, родненький.

— Хорошо. А я думал, опять они…

Мать, помолчав, спросила:

— Мучают они вас?

— Ничего, мама. А как хлопцы держатся! Мы им на допросах ни слова не сказали. Они видят, что мы сильнее их, потому и злятся. А мы все спокойны. Правда на нашей стороне.

Миша оживился. Он как-то тверже стал на ноги. Казалось, к нему вернулась его прежняя сила и упругость.

— Нам один солдат говорил, что Красная Армия гонит фашистов. Потому фашисты и злятся. Они это от страха. Скоро им конец.

— Но вам-то, сынок, тяжело.

— Борьба, мама. Без этого не может быть. Мы все знали, что может быть тяжело и может… погибнем. Но мы с радостью умрем за Родину… Она не забудет нас. А ты, мама, не печалься. Вернется с фронта Ваня, расскажи ему обо мне. Все расскажи. Он гордиться будет, что у него такой брат. И тебе и тату не будет стыдно за сына.

Миша смолк на секунду, затем, как бы спохватившись, порывисто притянул к себе голову матери и живо зашептал:

— Мама, беги сейчас в Катеринку. Там у нас в погребе, в углу под картошкой, зарыт радиоприемник. Скажи тату, чтобы он скорее достал его и запрятал подальше. Мы ничего не скажем жандармам. Но бывает, мама, вдруг среди нас окажется слабый, не выдержит пыток и выдаст. Ведь смерть, она все-таки страшная… и если эти звери узнают, что у меня приемник, то и тебе, и тату конец. Понимаешь, мама?

По коридору снова зашаркали шаги. Женщина вздрогнула. Эти знакомые уже шаги казались ей сейчас новыми, наполненными каким-то зловещим смыслом, потому что с этими шагами близилась разлука с сыном. Мать ясно понимала, что эта разлука-навсегда. Она больше не увидит Мишу. Она еще крепче прижала сына к груди, будто решившись не отдавать его.

Василе подошел и остановился. Он также понимал, что это последнее свидание матери с сыном, поэтому не решался вторжением своим нарушить трагическую минуту разлуки. Солдат чувствовал себя виноватым в том, что сейчас происходило на его глазах. Он в смущении отступил назад и отвернулся. И тяжко, тяжко стало на душе этого простого румынского солдата, крестьянина, отца троих детей, человека, на которого против его воли надели форму жандарма и заставили мучить людей, преступление которых состояло в том, что они боролись за свою свободу и счастье.

А разве он, бедный крестьянин, не хочет быть счастливым? Там, у себя на родине? И сколько таких же, как он, бедных людей в Румынии живут в нужде и бесправии! Так почему же все эти обездоленные не могут устроить счастье у себя в стране? И почему бедные румыны пришли сюда, на чужую землю, и отнимают, счастье, которое эти люди сами себе добыли своими натруженными руками?

— Василе! — оборвал его размышления строгий окрик часового.

Василе встрепенулся. «Ах да, он должен сказать матери, что…» и он промолвил тихо:

— Домна, иди домой, — но поняв, что женщина не слышит его, громче повторил: — Домой надо, иди.

Мать простилась с сыном. И какая титаническая сила потребовалась ей в эту минуту, чтобы сдержать себя, не упасть без чувств на холодный бетон пола. Она не помнила, как солдат осторожно разжал ее руки, обнимавшие сына, взял у нее Михаила, не слышала, как звякнула щеколда, прорычала зловещая дверь. Ей казалось, что она долго-долго оставалась одна в этом темном, страшном коридоре.

Постепенно она пришла в себя. В голове стоял шум, но вокруг было тихо. Потом в тишину вошел тот же слышанный ею слабый стон, заглушаемый надрывным кашлем. Затем шаги по бетонному полу и несмелый голос Василе:

— Сто марок, домна.

Нина Давыдовна протянула деньги.

— Домна, я нет марки. Солдат нада марки, — виновато проговорил он, указав в сторону входа, где стоя, часовой.

— Спасибо тебе, товарищ, — тихо промолвила женщина и протянула руку.

— Пожалуйста, пожалуйста, — растерянно проговорил он, как-то скорбно улыбнувшись, и украдкой пожал ей руку. — Ты сказал мне товарищ? Хорошо… очень хорошо. Я понимай мать. Русски мать, румынски мать… я понимай твой Михай, я все понимай, домна.

Глава 20

МЫ С ВАМИ

Пурга.

Ноги увязают в глубоком снегу. В белой кипени бегут навстречу вишневые деревца. Они гнутся под напором ветра и машут, машут на прощанье своими хрупкими оголенными ветками. Сердце щемит от разлуки с ними. Вот они остаются позади. Уходят назад и последние кустики, торчащие из-под снега.