— Я к их делу непричастна! — уверяла Ляоюань. — Они только попросили у меня приюта на короткое время. Сжальтесь над нашей обителью, почтенные, а за благодарностью дело не станет.
— Нельзя! — наотрез отказался староста. — Сама знаешь, какой наш начальник уезда строгий! Он непременно спросит, где схватили преступниц, что мы ему ответим? Виновата ты или нет — нам все равно. Ответ дашь в уездном ямыне.
— Конечно, вы правы, но отпустите хотя бы мою ученицу — ведь она только успела принять постриг! Есть же у вас человеческие чувства!
Деньги сделали свое, и староста уже готов был согласиться. Но тут кто-то из его помощников сказал с сомнением:
— Как можно ее отпустить? Если она ни в чем не замешана, почему она так перепугалась и даже под кровать спряталась? Как хотите, а что-то здесь нечисто.
С ним никто не стал спорить, и переряженного монаха связали. Десять преступников, соединенные одною веревкой, были похожи на пирожки цзун-цзы, которые продают в праздник Начала лета, нанизывая на нитку. Итак, монастырь закрыли, и монахинь повели в уездный город. Всю дорогу до города Ляоюань бранила и проклинала Цзинчжэнь, которая впутала ее в беду, и та не осмеливалась возразить ни единым словом. Да, поистине верно сказано:
Сварить никак не моглиСтарую черепаху,Бросить под днище котлаТутовый хворост пришлось[211].
День склонялся к вечеру, и уездного начальника уже не было в ямыне. Староста с помощниками разошлись по домам. Улучив момент, Ляоюань успела шепнуть монашку:
— Когда завтра нас приведут на суд, ты лучше помалкивай. Скажи только одно — что ты ученица и приняла постриг совсем недавно. Я сама все объясню. Вот увидишь, нам ничего не будет!
На другой день начальник уезда открыл присутствие спозаранку, и староста ввел арестованных.
— Монахини из обители Отрешения от мирской суеты спрятались в обители Великого Блаженства. Мы всех схватили, а заодно привели и монахинь из обители Великого Блаженства.
Уездный начальник приказал арестованным встать на колени у края помоста и отдал распоряжение стражникам доставить в ямынь старого монаха, родных Хэ Дацина, Третьего Куая и родителей Цюйфэя.
Скоро все вызванные явились, и начальник приказал им встать на колени по другую сторону помоста. Тут Цюйфэй с немалым изумлением увидел и узнал старого своего учителя. «Что за притча? Как учитель замешался в эту историю? Смотри-ка, и отец с матерью тоже здесь!» — сказал он про себя. Окликнуть родителей он не решился и спрятался подальше за спинами остальных, чтобы его не признали. Нимало не стесняясь присутствием уездного начальника, старики разразились слезами и накинулись на монахинь:
— Бесстыдницы! Наглые суки! За что вы уморили нашего сына? Отдайте нам его, отдайте живого!
Их жалобы и укоры, обращенные к монахиням, повергли Цюйфэя в еще большее изумление. «Я жив и здоров, а они кричат, что монахини меня уморили!» Цзинчжэнь и Кунчжао, боясь родных Хэ Дацина, не решались раскрывать рот.
— Тихо! Молчать! — прикрикнул на стариков уездный и обратился к молодым монахиням: — Вы дочери Будды и должны блюсти свои обеты, а вы прятали у себя монаха, а потом убили его. Говорите всю правду, и суд окажет вам снисхождение.
Зная тяжесть своего проступка, Цзинчжэнь и Кунчжао были чуть живыми от страха. Как говорится, внутренности у них сплелись в клубок — ни начала не найти, ни конца. Когда же они услыхали, что начальник уезда спрашивает не про Хэ Дацина, а про какого-то монаха, они совсем потерялись. Даже Цзинчжэнь, всегда такая бойкая на язык, сейчас не могла вымолвить ни слова, словно губы ей замазали клеем. Лишь после того, как начальник повторил свой вопрос в четвертый и в пятый раз, она выдавила из себя:
— Мы не убивали монаха.
— Ах, ты еще отпираешься? — закричал начальник уезда. — Может быть, попробуешь убедить нас, что это не вы убили монаха Цюйфэя из обители Великого Закона и закопали его у себя в саду? Пытать их!
Палачи, стоявшие по обе стороны от уездного, рявкнули: «Слушаемся!» и схватили монахинь.
Настоятельница Ляоюань вся тряслась от ужаса. Начальство приняло мертвого Хэ Дацина за Цюйфэя. Но если расследование будет продолжаться, ее любовные проказы тоже откроются! «Удивительное дело! Про Дацина никто не вспоминает, а подбираются прямо ко мне!» — подумала она и стрельнула глазами в сторону монашка Цюйфэя. Тот уже понял, что его старики обознались, и ответил настоятельнице беспомощным взглядом. Тем временем палачи надели на монахинь колодки. Но разве нежное, хрупкое тело монахинь способно выдержать жестокую муку? Когда на них надели колодки, они едва не лишились рассудка.
— О, могущественный господин начальник! Не вели нас пытать, мы расскажем всю правду.
Уездный дал знак палачам и приготовился слушать.
— Милостивый господин начальник, в саду зарыт не монах, а цзяньшэн Хэ.
Услышав имя Хэ Дацина, вся его родня и Третий Куай, не вставая с колен, подползли поближе, чтобы не упустить не единой подробности.
— Почему же он без волос? — удивился уездный, и монахини рассказали ему все как было.
Их рассказ полностью отвечал тому, что сообщалось в жалобе семьи Хэ, и уездный понял, что монахини сказали правду.
— Так! Насчет Хэ Дацина все понятно. Но куда же скрылся монах Цюйфэй? Говорите да поживее! — крикнул он.
— Про монаха мы ничего не знаем, хоть убейте нас на месте, а сочинять и выдумывать не можем, — заплакали монахини.
Начальник уезда допросил послушниц и служек — все отвечали одинаково, и уездный решил: к исчезновению молодого монаха Цзинчжэнь и Кунчжао действительно непричастны. После этого он обратился к настоятельнице Ляоюань и переодетому Цюйфэю.
— Вы укрыли монахинь в своем монастыре, наверняка вы с ними заодно. Пытать обеих!
Но Ляоюань уже видела, что ее собственные проделки остались в тени, а потому приободрилась и отвечала очень храбро:
— Отец наш, не надо пытать, я и так все объясню. Эти монахини пришли в нашу обитель вчера. Они сказали, что им нанесена какая-то обида, и попросили приюта на день или два. Я по неосторожности разрешила им остаться. Об их прелюбодействе я знать ничего не знала. А это, — она показала на Цюйфэя, — это моя ученица, она только недавно постриглась и никогда прежде даже не видела этих монахинь. О своих бесстыдных проделках, подрывающих основы буддийской веры, они мне ничего не сказали. Знай я об этом, я бы сама пришла с жалобою и уж, конечно, не стала бы прятать их у себя. Я твердо уповаю, что справедливейший наш отец во всем разберется и отпустит меня с миром.